На берегах Альбунея - Шаховская Людмила Дмитриевна - Страница 6

– А я не сгорю? – спросил Лар, которому на ощупь показалось, что камень, снова вложив, поместили к нему ближе, чем он был прежде, к самым коленам, вплотную.

– Факел далеко от тебя, отец, – возразил его наследник, – я его хорошо, прочно воткнул в горшок с песком, да и факел-то уж почти догорел.

– Дай новый!.. ведь это первый жертвенный огонь передо мною от вас; я хочу, чтоб он долго горел здесь. Давай чашку и намасли меня хорошенько на прощанье.

Сын исполнил его желания, – ярко осветил склеп, чего, однако, он знал, отец не увидит туго завязанными глазами, потом завернул ноги сидящего подолом его длинного, широкого платья и покрова, как мог аккуратнее, при затруднительнее действий в яме, оправил на нем весь покров и венок, сбившийся на сторону при ужасно долгом, затруднительном втискивании, поставил на его колена большую чашку с «пищею мертвых».

Лар, нащупав ее, тотчас прижал к ней свои руки, скрестив пальцы одни между других.

Сын полил его всего с темени маслом и поставил кувшин с остатками жертвенного питья к факелу на камень.

– Помни, что я говорил! – глухо произнес закутанный старик из-под холста, – закрепи меня здесь, сын, заделай как можно прочнее!.. а теперь пируйте спокойно. Я буду слушать, как вы там шумите. Настели досок над ямой, чтоб никто в нее не упал, и пойте громче, пляшите веселее; ты знаешь, что я это очень люблю. В наступающую ночь я вам еще не буду опасен, потому что, вероятно, не умру, хоть и теперь уж мне становится душно, но вы меня не окликайте больше – строго запрети это, – а завтра на заре, перед началом первой стряпни на новом очаге, непременно все тут у меня заделай наглухо и зарой. Ступай веселиться, сын!.. поцелуй меня в последний раз и притвори в коробке.

Сын горячо поцеловал его сложенные вокруг жертвенной чашки руки, темя покрытой, склоненной головы и выходившее к устью пещерки левое плечо, приговаривая:

– Храни твой новый дом, батюшка, и всех потомков твоих, живущих в нем!..

– Буду хранить до той поры, пока какой-нибудь недостойный выродок не оскорбит меня нарушением моего покоя, – ответил Лар.

Старого деда слегка прикрыли заслонкой из толстых досок и приперли бревном, оставив щели, отложив, как он велел, заделывание коробки наглухо до утра, чтоб он имел отрадою среди своих начавшихся мучений возможность, умирая, слушать столь любимый им при жизни пировой шум родни, справлявшей теперь новоселье, ставшее тризной главы рода.

Это не требовалось обычаями япигов, но, как и у многих дикарей, считалось за хорошее.

Некоторым из пирующих казалось, что умащенный на смерть «масляный дед» подает им голос из-под печки, вторит застольным и плясовым песням, умирая веселым, как жил этот седовласый крепыш-здоровяк.

Согласно его запрещению, никто не посмел отозваться на его предполагаемый голос или, тем более, окликнуть его.

Не окликал его больше и старший сын на другой день поутру, когда принялся заделывать коробку наглухо, хоть и полагал, что Лар тогда еще был жив, потому что слышалось, будто он там возится, шуршит об стенку холстом своего покрова и потихоньку, сдержанно пыхтит, терпеливо изнывая в тесноте и духоте ради милых его сердцу потомков, еще не успокоившись переходом в мир теней.

– Ему теперь «тяжко», как он сам говорил, что это будет.

С такою мыслью, чтоб чем-нибудь не огорчить, не потревожить отца в минуты его кончины, сын прогнал на время своей работы всю остальную семью из дома, а сам старался не видеть сидящего Пара сквозь крупные щели деревянной заслонки, без торопливости, старательно задвинув, прижав ее к устью, как мог, плотнее, закладывая ее камнями, забивая их промежутки щебнем, замазывая глиной.

Когда все было кончено и яма зарыта, он своими руками сложил первый костер в печке и вылил в его огонь много масла, наложил много лепешек и каши – остатков вчерашнего пира – в жертву своему отцу.

ГЛАВА VI

Пенаты

Когда семья вполне устроилась и обжилась в новом доме, через год или больше того, ее трое хозяев стали поговаривать, что пора бы по обеим сторонам очага поставить помощников Лара – Пенатов.

По ту и другую сторону коробки, хранящей важно сидящего деда, должны почтительно стоять его самые лучшие внуки.

Но старшие отнюдь не сообщали своего намерения молодежи, зная, что все внучата завоют, станут отбиваться руками и ногами при отправлении их к дедушке, а первое правило при таких актах требовало, чтоб жертва шла и переносила все обряды охотно или, по крайней мере, смирно, без сопротивления.

Хозяева некоторое время колебались выбором субъектов, достойных вековечной чести стать Пенатами дома, и спорили втихомолку между собою об этом, преимущественно на охоте или рыбной ловле, когда находились одни, не опасаясь, что кто-нибудь подслушает их слова.

Они любили детей, но не тем чувством, как любят люди цивилизованные; у диких япигов имелись своеобразные ощущения любви или жалости к ближним. Им казалось, что самое лучшее благо для детей есть не сохранение их жизни, а доставление им могущества и вечного почета памяти из рода в род почти наравне с памятью Пара, – поэтому и весь вопрос тут заключался не в том, с кем менее жаль расстаться, а, напротив, кто им всех милее и кто был всех милее их отцу при жизни, – кто, следовательно, будет ему приятнее и желательнее, как дух-помощник, служебный, подчиненный Пару, а живым людям – как защитник. Ничего не решив, хозяева обратились за советом к своему дяде, брату Лара, упросив его отложить самопогребение до окончания последнего, завершительного празднества их новоселья, и тот, согласившись быть совершителем акта «установки Пенатов», посоветовал предоставить их выбор самому Лару, объясняя, как надо это сделать.

В новой усадьбе на этот раз учреждено скромное, чисто семейное торжество и все оно произошло в стенах дома, без шума, без посторонних лиц, тихо.

Детям сказали только, что скоро придет дед из Лавиния и двум из них наденет серьги, проколет уши для этого.

Дети пробовали приставать с расспросами, «зачем», так как серьги носили только женщины, но их заставили отстать суровым ответом, что «так надо», так «дедушка хочет».

Они боялись операции, но не посмели ни просить об увольнении от нее, ни плакать, а наиболее добродушные в семье старались их уговорить, убедить, что им не будет больно.

Дети боялись деда из Лавиния, потому что это был суровый старик; приветливый со старшими, он к подросткам относился всегда сердито или пренебрежительно.

Наконец этот дед явился на берег Альбунея с целой толпой своих домочадцев и расположился ночевать в новом доме, объявив, что он «совершит свое дело» завтра на заре.

Старшие почти всю ночь не спали, что-то готовили – шили, мыли, чистили; мало спали и ребятишки от любопытства.

На очаге в этот день не стряпали, превратив его в жертвенный алтарь, но ничем не украшая, так как культ у япигов еще не развился в подробностях, состоя лишь из главной сущности.

На заре этого дня дед из Лавиния созвал к себе всех мальчиков семьи, годных стать Пенатами, велел им сесть на землю перед печкой в черте очага, отделенного камнями от остального утрамбованного грунта земли.

На их вопрос «зачем?» старик ответил, что намерен вместе с ними принести жертву дедушке Лару, а на дальнейшие приставания громко крикнул, чтоб делали без рассуждений, что им велят.

Когда молодежь уселась, старик перед каждым из них воткнул в землю очага по одинаковой палочке с навернутой на нее паклей. Эту паклю зажгли перед сидящими, наблюдая, чья скорее сгорит, упадет на землю, в то же время начав делать окликания Лара.

– Кто тебе всех милее, маститый?

– Кто тебе всех приятнее, старец, вином увеселенный?

– Молоком жертвенным смягченный, поведай нам, кого ты избираешь?

– Маслом политый дед, скажи, на кого из внучат падает взор твой?

При этих окликаниях япиги обильно лили на огонь в печке масло, вино и молоко.