На берегах Альбунея - Шаховская Людмила Дмитриевна - Страница 24

Акка и Лавз в ужасе остановились, минутно остолбенев, но затем спрятались в чьей-то маленькой житнице.

Если бы Амулий взглянул в ту сторону, участь ненавидимой им пастушки была бы решена им моментально, так как она очутилась совсем близко от него, но он глядел вдаль, по прямому направлению, вслед убегающим рамнам, а альбанцы сами собою, без его приказаний, не делали ничего злодейского, – никого не убивали и не показывали своему царю, даже напротив, некоторые осмеливались уговаривать его смягчиться; к таким принадлежал Мунций, которого Амулий, однако, слушал не во всем, так как даже благодарность этому жрецу, сделавшему его царем Альбы, не обязывала ни к чему злодея, не имевшего совести.

Лавз забился в угол житницы и стал плакать, наотрез отказываясь идти домой к матери, но Акка не могла забыть Кальвину; ей все думалось, что жена Нумитора в ней нуждается, тем более, если Перенна убежала или убита.

И Акка вышла из убежища на берег, не опасаясь Амулия, потому что стало темно. Лавз нагнал ее, говоря теперь, что в житнице ему стало страшно; там кто-то пищит, – быть может, крысы, а пожалуй, Ларвы, – духи-кровососы.

По поселку и обоим берегам реки бродили пьяные альбанцы, гоняясь за женщинами и детьми, которых им приказано убить. Исполнив жестокую волю Амулия, они бросили тела его жертв в реку.

Акка и Лавз притаились в прибрежных кустах, не смея вздохнуть. Небо было уже покрыто звездами, когда альбанцы ушли, но они мерещились юноше и девушке всюду; слышались им их песни и ругань, стоны убиваемых.

Осмотревшись в поселке, шедшие приметили, что альбанцы убили без всякой надобности все живое у рамнов, что им попалось в руки, – и собак, и кошек, и ягнят, – убили для доставления забавы своему жестокому царю, оттого что у тирана рука расходилась, удаль разожгла сердце.

Лавз начал жаловаться на голод и жажду, но Акка не позволила ему идти к реке пить или отрезать сырое мясо убитой скотины, торопя к матери.

От усадьбы Доброго Лара и его потомков уцелели только ее циклопические стены, – крыши на доме и сараях провалились внутрь от огня. Люди убиты; некоторые еще корчились в последних судорогах перед смертью. Кто эти люди, пришедшие не стали допытываться, рассматривать их лица в темноте.

Они приметили, что один из сараев уже не дымится; в нем все прогорело и погасло отчего-то быстрее, чем в других постройках усадьбы.

Акка уговорила Лавза зарыться в мусор упавшей земляной крыши этого сарая, под обгорелые балки и камни.

Им удалось расчистить там местечко, удобное для двоих; они вырыли ямку и сверху надвинули к себе лежавшие балки. Земля, по летней поре, была очень суха; разгребать ее не казалось трудно, но сверху она постоянно обваливалась на сидящих.

Поместившись в ямке, молодежь долго молчала, чтоб не привлечь внимания альбанцев, но потом Лавз начал шептать, что ему страшно и тут, что ему жалко мать, сестру и братьев, что он боится, как бы Амулий не убил и Нумитора, подстерегая, когда тот вернется домой.

Акка успокаивала мальчика, уговаривала, хоть и у самой дрожь пробирала все тело.

Около полуночи весь сарай осветился ярким огнем целого десятка факелов; в нем раздался громкий хохот пьяной толпы; руки злодеев принялись ворошить мусор. На спрятавшихся посыпались камни, бревна, всякие осколки; Акку что-то треснуло по голове до того сильно, что прекрасная пастушка лишилась сознания. Было уже светло, когда она очнулась; Лавз, сам зашибленный бревном, с огромными синяками на лице, поливал ее водою, за которою сбегал к реке.

Вместо благодарности, Акка принялась ругать его.

– Зачем ты отсюда вылезал?! Зачем?! Лучше будет, если нас в этом сарае убьет бревно или задушит земля, нежели достаться альбанцам. Вспомни, что Амулий оклеветал меня «волчицею»; вспомни, что он много раз грозил мне, а на празднике весны чуть не взял силою.

– Молчи! – прервал Лавз, помертвев от испуга, – не шуми... они опять идут сюда.

И в самом деле скоро раздалось какое-то постукивание за каменною стенкой обгорелого сарая.

– Слышишь? – спросил Лавз шепотом.

– Слышу... ты думаешь, там...

– Всю ночь спал пьяный альбанец.

Они едва смели дышать, не двигались, точно окаменели в мусоре.

Свет проходил в яму не только сверху, сквозь провалы крыши, но еще в окна, дверь сарая и большую щель в стене, треснувшей уже давно после одного из нередких там землетрясений.

В эту щель, приходившуюся как раз около ямы, спрятанным ясно были видны ноги человека, стоявшего, опершись на посох.

Молодежь решила зарыться в мусоре еще глубже, а покуда они притихли, скрючившись, боясь повернуться.

Между тем голод пробирал их все сильнее; они стали жевать уголья, золу с песком. Набив этим свои внутренности, но нисколько не утолив голода, Акка задремала.

Раздавшийся снаружи скрип разбудил ее.

Лавза в яме не было. Тихо позвав его и не получив ответа, пастушка высунула голову поверх мусора, раздвинув бревна. Лавз лежал в дальнем углу сарая и что-то жевал с очевидным удовольствием.

Оказалось, что один из закромов, бывших в сарае, полный зерна, уцелел от огня; там был горох, отделенный дощатой разгородкой от пшеницы, и полба, и бобы белого цвета, не составлявшие жертвенной «пищи мертвых», употреблявшийся для обыкновенной еды.

Мальчик принялся есть все это, набивая себе рот полными горстями с ожесточением целых суток полной голодовки, забыв про опасность.

Акка подползла и дернула его за ногу, молча махая руками в напоминание, что их могут убить, указывая на трещину, сквозь которую теперь было видно, что кроме находившегося утром человека, за сараем стояло и сидело еще несколько других.

Альбанцы это или нет, – решить было нельзя ничего, кроме того, что это не жители поселка рамнов.

Молодежь заспорила. Лавз отчего-то предположил, что это марсы, или сабиняне, приведенные отцом, вернувшимся домой.

– Отец думает, что я убит; отец плачет, ищет меня...

Акка возражала, уверяя, что если эти люди не альбанцы, то могут быть лавинийцами или дальними латинами из Лаврентума. Соблазнившись глядением на то, как жует Лавз, она тоже поела зерен.

Трое суток девушка с юношей провели в сарае благополучно, питаясь зернами, которых набрали себе в запас, и уже стали надеяться на свое несомненное спасенье, если только Нумитор не убит коварным братом и вернется домой. Им удалось разыскать в мусоре разбитый глиняный кувшин, еще годный к употреблению, и они носили себе в нем воду по ночам.

Все могло обойтись благополучно для этих нетребовательных особ, воспитанных в простой, дикарской обстановке. Сор, в котором они сидели и лежали, ничуть не беспокоил их. От скуки безделья, они по целым дням ели и рассказывали друг другу сказки.

По мере своего успокоения, Лавз становился все беззаботнее; скука мучила его сильнее страха; он начал говорить громче, не обращая внимания не только на уговаривания Акки, но даже и на пинки, какими осторожная пастушка наделяла его. Они стали часто перебраниваться и наконец подрались.

По ночам сарай слабо освещался сквозь щель огнем разложенного костра, при котором находились люди, – неизвестно, враждебные или дружественные рамнам, но не жители альбунейского поселка, – выходить к ним было рискованно, но тем не менее, пастух и пастушка придумывали, куда бы им убежать. Они этого не могли решить ясно; все соседство представлялось им завоеванными землями врагов, а сидящие у костра люди – любимцы, которым Амулий подарил разоренную усадьбу, пришедшие поселиться тут.

И их опасения оправдались.

Несмотря на отговаривания Акки, ласки, побои, упрашивания повременить, пока враги заснут у костра, Лавз в обычное время ночи ушел к реке с кувшином за водою и не вернулся.

Акка видела сквозь щель, как его схватили, видела, как его тащили зачем-то в обгорелый дом усадьбы, причем Лавз страшно кричал.

Ум Акки помутился от этой сцены; она выскочила из ямы, сама не сознавая, как выбежала из сарая без всяких соображений, без цели побежала, громким воплем призывая на помощь всех богов, какие ей вспомнились, и Лавров, и тень царя Проки, наткнулась с разбега на камень под платаном, упала на него и лишилась чувств.