Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич - Страница 99

– Куца же нам постучаться? – растерянно спросила она, проводя пальцем по планкам забора. Дерево откликнулось балалаечным звоном.

Проходили мимо избы. Венцы были темные, мрачные. Окна слабо переливались синевой. Но в одном окне красное, как пожар, летало пламя, озарялась стоящая в глубине печь. В багровом полукруге золотились поленья. Казалось, внутри избы восходит солнце. Выкатит из печи, подымется к потолку, пройдет наружу сквозь темную крышу, и наступит день, заиграет река, побегут далеко по морю солнечные блестки.

Створки окна со стуком растворились. Заслоняя пламя, возник человек в белой незастегнутой на груди рубахе, с белесой нечесаной головой. Всматривался в утренних, стоящих перед его домом прохожих.

– Кого ищете? – спросил человек сипловатым голосом.

– Никого, – ответил Хлопьянов. – Никого здесь не знаем.

– Сами откуда?

– С поезда.

– С мурманского?… С московского?…

– С Москвы.

– По какому делу?

– Просто приехали. Хотим посмотреть на море, пожить несколько дней. Где можно остановиться, не подскажете?

Человек в окне молча оглядывал их мокрые сапоги, вещевые мешки. Расчесывал на голове волосы большой темной ладонью.

– Ко мне заходите, чего так стоять! – и закрыл окно. Опять залетало красное пламя. В глубине избы застучало, зазвякало. Хлопнула наружная дверь. Раскрылась калитка. И хозяин, высокий, сутулый, белея рубахой, зазывал их к себе. Пропустил во двор, покрытый дощатым настилом, на котором стояла белая, недостроенная лодка, пробивалась трава, зарычала в будке собака.

– Заходите, чего на улице мерзнуть! – повторил хозяин, пуская их в дом.

В избе было тесно. По стенам летали огненные светляки. Печь хрустела, трещала, осыпалась углями. Воздух был слоистый, из горячих и холодных дуновений, с запахом дыма и теплого кисловатого теста. Белое эмалированное ведро стояло на скамейке, с куполом поднявшейся опары. Погружая в мякоть длинную деревянную ложку, над ведром склонилась женщина, большая, с голыми локтями, в белой рубахе, с наспех прибранными волосами. Быстро взглянула на вошедших.

– Вот, людей привел, – сказал хозяин, – Заезжие. Нет тут у них никого. Пусть у нас поживут, – и оборачиваясь к путникам, сообщил: – Мы с ней вдвоем, детей нету. Места довольно. За печкой светелка теплая. Давайте знакомиться. Михаил…

– Анна, – женщина отирала о полотенце испачканную мукой руку.

Хлопьянов, пожимая крепкую, в рубцах и мозолях руку хозяина и большую, теплую, обсыпанную мукой руку хозяйки, не удивлялся тому, как естественно, с каждой минутой раскрывается для них новая жизнь. Словно перелистывали страницы большой, просто и красочно написанной книги, которую писали специально для них.

За окнами просветлело. Изба была белой. Белая печь с подвешенной на бечеве высохшей беличьей шкуркой. Белесые, оклеенные линялыми обоями стены. Белое ведро с выступившей опарой. Белые рубахи хозяев. И только в окнах с синими косяками голубело, дышало утреннее море.

Они у порога стянули тяжелые сапоги, оставаясь в вязаных шерстяных носках. Повесили на гвозди влажные куртки. Хозяйка смела с клеенки остатки муки, отерла стол полотенцем, поставила тарелки и чашки. Хозяин вышел в сенцы и вернулся, держа большую, покрытую тряпицей миску. Открыл тряпицу, и под ней оказалась половина серебристой рыбины с розовым рассеченным тутовом, в котором нежно, сахарно белел позвонок.

– Давайте к столу, – пригласил хозяин. – Семужиной губы посолоните.

Хлопьянов извлек из мешка бутылку водки. Колебался, ставить ли ее на утренний стол. Хозяин кивнул, достал из шкафчика граненые стопки. Вчетвером они уселись вокруг стола. Михаил большим ножом нарезал ломти семги. Хлопьянов разлил водку.

– За знакомство! – сказал Михаил.

Они чокнулись, выпили. Водка обожгла рот. Хлопьянов ткнул вилкой в розовый рыбий ломоть. Он был прозрачен на свет, с серебряной, как фольга, каемкой, с нежным ядрышком рассеченного позвонка. Вкус был сладкий, душистый, едва тронутый солью. Эта тающая во рту, свежепойманная рыба была из моря, которое голубело рядом, за окнами, в солнечных, убегающих блестках.

– Еще по одной?…

Катя, разрумяненная, оживленная, благодарила хозяйку за гостеприимство. Рассказывала о Москве, о их путешествии, выспрашивала, выведывала. Анна охотно отвечала. Сама она, как оказалась, работала в сельсовете, а Михаил рыбачил в артели. Отсутствие детей было их печалью.

– Живите, сколько хотите. За печкой кровать, ложитесь, отдохните с дороги. Пирогов испеку с морошкой. К вечеру Миша с мужиками на реку сходит, там сиг идет. А к ночи баню истопим.

От водки, от вкусной рыбы, от горячего чая, от печного тепла захотелось вдруг спать. Хозяева проводили их в светелку, где стояла широкая деревянная кровать, накрытая стеганым одеялом.

– Здесь отдохните, – сказала Анна и ушла, притворив дверь.

За окном блестела река, окружая гривами и бурунами темные валуны. С треском мотора, оставляя на воде блестящий клин, прошла лодка. На улице приглушенно раздавались голоса, лай собаки. И было так сладко улечься под стеганое малиновое одеяло, чувствовать губами Катин теплый затылок, обнимать ее, слыша, как негромко переговариваются за стеной хозяева.

– Хорошо… – произнес он чуть слышно.

– Хорошо, – чуть слышно отвечала она.

Глава двадцать восьмая

Они проснулись одновременно, секунда в секунду, в тихой пустой избе. Печь белела, малиновое одеяло светилось, и у него было ощущение, что во сне он перелетел через высокое пышное облако, опустился по другую его сторону.

– Здравствуй, – сказала она. – Пора подниматься, задело приниматься.

– Дело-то у нас какое? – он улыбнулся, обнимая ее под одеялом.

– Встанем, оглядимся. Глядишь, и дело найдется!

Хозяева ушли, словно из деликатности давали возможность постояльцам осмотреться, освоиться, разместиться в тесном жилище среди лавок, кроватей, столешниц. Хлопьянов осторожно ступал по половицам, разглядывая убранство избы.

Два человека, мужчина и женщина, жили в избе, и каждый по-своему присутствовал в убранстве и в утвари.

Стеклянный створчатый шкафчик, прибитый к стене, отражал голубой свет окна, сквозь который белели горки тарелок и чашек, сахарницы, вазочки, рюмочки, чисто вымытые и аккуратно расставленные. У белой печки находился набор ухватов, кочерга, деревянная, обглоданная по краям лопата, длинные щипцы для углей, все с черным промасленным, прокаленным железом, с отшлифованными смуглыми древками. Тут же у печки громоздились чугуны, сковороды, алюминиевые кастрюли, медный двухведерный самовар, а чуть в стороне примостились совок и можжевеловый веник, обтрепанный об углы и пороги. Швейная машинка, накрытая кисейной накидкой, цветок на окне с бледным прозрачным стеблем, – все говорило о хозяйке, о ее деловитости, трудолюбии.

Тут же был представлен хозяин. Горсть длинных блестящих гвоздей на окне, сквозь которое белела недостроенная лодка. Двустволка на стене с растресканным ремнем, а над печкой, с потолка свисает на бечеве, медленно поворачивается от теплого воздуха голубоватая беличья шкурка. Пара огромных рыбацких сапог с вывернутыми резиновыми голенищами, на крючке клееный комбинезон с оранжевыми заплатками. На лавке – длинный, перемотанный изолентой фонарь, расколотый транзистор с антенной, замусоленный, с вырванными страницами журнал.

Среди этих примет не видно было детских игрушек, беспорядка и ералаша, учиненного детскими шалостями. Разглядывая избу, Хлопьянов испытал к ее обитателям неясное сострадание. Обнаружил их странное сходство с собой и Катей.

– Прогуляемся, – предложила Катя. – Поглядим при свете, куда нас Бог привел.

Они вышли на крыльцо. Посреди двора стояла недостроенная, смолисто благоухающая лодка. Повсюду кудрявились стружки. На верстаке, длинные, обструганные, желтые, как сливочное масло, лежали тесовые доски. На кольях забора, как на языческом жертвеннике, были развешены костяные рыбьи головы. Близко бежала река, и на ней лодка, борясь с течением, оставляла серебряный клин. Осенние затуманенные леса плавно переходили в туманную голубоватую белизну недвижного моря, на котором лежало отражение белого солнца.