Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич - Страница 74

Хлопьянов слышал обрывки речей и суждений, поражался разношерстности патриотической публики. Она напоминала остатки прежних полнокровных культур и религий, союзов и партий, разрушенных огромным толчком, как упавший Вавилонский столп, рассыпанный на множество разрозненных, не умеющих объединиться осколков.

Появился Бабурин. Его появление вызвало волнение среди дам, движение глаз в его сторону. Он шел улыбаясь, ни на кого не глядя, допуская и прощая всеобщее восхищение, милостиво разрешая дамам вздыхать и следовать за собой. Его молодое лицо было гладким и чистым, с черными усиками и бородкой, делавшими его похожим на мушкетера. В черных пышных волосах красиво белела седая прядь. На летнем пиджаке красовался депутатский значок. От него веяло молодостью, успехом, избалованностью. Он знал, что хорош собой, не запрещал поклонницам любоваться собой.

– Наш будущий президент! – громко, чтобы быть услышанной, произнесла немолодая женщина, стоящая рядом с Хлопьяновым. – Когда выступает Бабурин, хочется дальше жить!

Бабурин прошествовал, окруженный пестрой свитой сторонников и журналистов.

Следом прошел, почти пробежал Константинов, большой, рыхлый, с рыжеватой бородой и желтым лысым лбом. Нервно водил по сторонам выпуклыми глазами, словно искал недоброжелателей, хотел понять, как он, лидер «Фронта», выглядит среди этой неуправляемой толпы. Его движения были нарочито резкими и решительными. Он что-то приказывал поспевавшему за ним охраннику в черной форме, указывал длинным пальцем на входы в зал.

– А ведь Константинов из демократов! – промолвил стоящий рядом с Хлопьяновым маленький человек в косоворотке и яловых сапогах, похожий на ямщика. – Он и «р» не больно хорошо выговаривает, как Ульянов-Ленин. Это еще нужно посмотреть, какой он такой патриот!

Константинов бурно, нервно прошел, и его сменил депутат Астафьев, мягкий, милый, с седой бородкой, сощуренными лучистыми глазами, похожий на чеховского доктора. С ним рядом ступала миловидная, чуть печальная дама, тоже из чеховского рассказа или пьесы. Хлопьянов поймал себя на том, что вся публика на этом политическом форуме, как и на прежних, где он уже побывал, напоминала кого-то из прошлых времен, описанных романистами, изображенных живописцами. Эти нынешние тщательно стригли бородки, подбирали пенсне, пришивали на брюки лампасы, чтобы как можно точнее походить на своих прототипов.

– Астафьев – мужик ничего! – заметил другой человечек, с утиным носом и маленьким горбиком под пиджаком. – Кадет называется. Только партия его – он да две блохи! Отпрыгнули, и он одинешенек!

Хлопьянов чувствовал веяния, витавшие среди участников конгресса. Обожание, надежда, недоверие, мнительность, раздражительное отношение к вождям, глухое, им самим непонятное недовольство и напряженное ожидание какого-то общего решительного действия, отважного и жертвенного, для которого они съехались из далеких городов и селений.

Появился Красный Генерал, в форме, в настоящих, а не липовых лампасах, с золотыми погонами. Шел, не глядя по сторонам, сердито шевеля усами. Следом шагал его неизменный телохранитель морпех, настороженный, зоркий, поглядывая по сторонам, готовый заслонить командира, дать отпор неприятелю.

– Наш, самарский! Крутой мужик! А все одно силенок не хватило танки на Москву повести. Вот и мучимся, бедные, слезы с лица отираем! – укоризненно, глядя вслед генералу, произнес длинноволосый человек, по виду звонарь или художник. И то же чувство, смесь глубокой симпатии и укоризны, испытал к генералу Хлопьянов.

Появился Трибун, маленький, бодрый, поигрывая плечами и бедрами, окруженный сподвижницами, каждая из которых держала красный пролетарский флажок. Трибун радостно озирался, купался в обожании, махал рукой, любитель уличных сходок, завсегдатай митингов, неукротимый защитник бедных.

– Его бьют, а он встает! Его заковывают, а он вырывается! Не жалеет себя за народ!.. Вот бы кому президентом! – провожал его одобрительным взглядом мужчина с красным бантом в петлице и круглой эмалированной бляхой с надписью «Трудовая Россия».

Вдалеке просторного фойе появился Генсек, широкоплечий, переваливаясь по-медвежьи, сгибая руки в локтях. Словно держал стойку, сохранял устойчивость среди качаний и колебаний палубы. Его окружал люд. Он останавливался, слушал, наклонив лобастую голову, отвечал, выпячивая губы. Ему не давали уйти, щелкали вспышками, наводили окуляры. Тележурналисты уже подсовывали ему микрофон, водили телекамерой. Генсек подробно и охотно отвечал, позировал, высказывал журналистам свои представления.

Хлопьянов издали наблюдал за Генсеком. Ожидал, когда его оставят в покое. Тогда Хлопьянов подойдет к нему, напомнит о себе, поведает страшную тайну. Но не он один наблюдал за Генсеком. Рядом двое, видимо из одной и той же русской провинции, с одинаковыми брошюрками в руках, посматривали на Генсека. Обменивались негромко суждениями. Один был жилистый, в каком-то специально сшитом армяке, по виду лабазник или торговец селедкой. Другой хрупкий, с серебристо-пепельным лицом, какое бывает у металлургов, весь век проживших среди металлической пыльцы и фольги.

– Не верю я коммунистам! – недоброжелательно и скрипуче заметил лабазник, косясь на Генсека, недовольный тем, что тот задерживается, не приближается, не дает рассмотреть себя вблизи, – Они сейчас с нами на союз пошли, когда их топчут и гнут. А выпрямятся, и своих союзников – к стенке! Так бывало, – кто коммунистам верил, тот потом кровавые сопли глотал!

– Из партии все «коммуняки» сбежали, кто из кассы партийной греб. К врагу убежали и кассу с собой унесли. А этот не сбежал, – металлург кивнул на Генсека, и в словах его было уважение и благодарность необманутого человека. – Этого как пихали, как оплевывали, а он выстоял, красный флаг не затоптал!

– Вот посмотришь, – скрипел лабазник. – Мы их из грязи подымем, а они нас в нее затолкают! Коммунистам верить нельзя, много крови на них!

– О чем ты! Враг в доме! В Кремле засел! Его выбивать всем народом надо, а ты – «коммунист», «монархист»!

– Вот увидишь, они продадут!

– Мы-то не продадим?

– Мы никогда!

Они посмотрели один на другого, наклонились и осторожно, исполняя какой-то им одним ведомый обряд, коснулись друг друга лбами.

Генсек освободился от журналистов, двинулся, довольный, дружелюбный, бодрый, напоминая выкупавшегося в жаркий день медведя. Хлопьянов оставил свой угол, шагнул ему навстречу.

– Извините, быть может, не к месту… У вас деловые контакты… Но известие чрезвычайной важности… Готовится штурм парламента… Я присутствовал на репетиции штурма… Президент, силовые министры…

Генсек смотрел на него сначала, как на всех, ему досаждавших, – дружелюбным, останавливающим взглядом. Потом в его глазах мелькнуло острое выражение, он узнал Хлопьянова, вспомнил их встречу на собрании ветеранов. И затем в этом остром выражении появился пытливый интерес и тревога. Он исподволь оглянулся по сторонам.

– Сейчас не будем об этом… После конгресса вы найдете меня… Я буду в райкоме партии… Виктор Федорович! – Он повернулся к сопровождавшему его сухощавому старику в сером костюме с набором военных колодок. – Объясните товарищу, как и куда он должен сегодня подойти, чтобы мы повидались! – снова повернулся к Хлопьянову. – Без посторонних спокойно обсудим.

К ним подбежала очередная стайка журналистов. Какая-то медноволосая иностранка в ярко-зеленых колготках тянула к нему диктофон, начинала косноязычно и радостно спрашивать. Генсек повернулся к ней, обретая добродушное, заученное выражение, стал охотно отвечать.

Ветеран с колодками любезно объяснил Хлопьянову, как проехать к райкому. Он, старик, сам встретит Хлопьянова на остановке, проводит к Генсеку.

Хлопьянов записывал в книжечку адрес, благодарил старика. И вдруг опять ощутил знакомую, не отпускавшую его тревогу. Словно кто-то следил за ним из толпы, слышал его разговор, подглядел его запись в блокноте. Оглянулся, – никого. Только быстро отходил какой-то усач в лампасах, да женщина с изумленным лицом совала в продуктовую сумку какие-то цветные брошюрки.