Причина времени - Аксенов Геннадий Петрович - Страница 47

Теория относительности в огромной степени улучшила теорию движения Ньютона, вернее сказать, сделала ее частным случаем движения, отнеся ее только к движению макротел с низкими скоростями. Она провела в мире границу, что исключительно важно для познания. За годы и годы работы сравнение абсолютного и относительного отброшено для простоты, они объединены и называются просто время, просто движение, просто пространство, просто покой, принимая их принадлежностью всеобщего вместилища, где мы все находимся. И пока скорости, с которыми мы все работали, были небольшими, различие между абсолютным и относительным никого не волновало. Но оно существует и обнаружилось в опытах Майкельсона и Морли, а в теории Лоренца и в теории относительности эти противоречия нашли обобщения и объяснения. “Нельзя сказать, – предупреждает нас автор теории относительности, – что время имеет абсолютный, т. е. независимый от состояния движения системы отсчета смысл. Это и есть произвол, который содержался в нашей кинематике”. (Эйнштейн, 1967, с. 182).

Еще раз хотелось бы уточнить, чтобы все дальнейшее было понято: у Ньютона никакого произвола не содержалось, произвол введен расхожей практикой отождествления абсолюта и относительности. Ньютоновский Абсолют имеет нематериальный смысл, его Эйнштейн естественно, что обычно для строгой науки, не рассматривает, как и сам Ньютон, но из этого вовсе не следует, что абсолют из духовной сферы переместился в материальную область и вот тут уже автор теории движения и автор теории относительности заодно и неумолимы: в сфере материи движения могут быть только относительные. Иначе говоря, автор своей теорией относительности (не заявляя о том явно) говорит то же, что и Ньютон своей геометрической схемой: в области движения материальных предметов времени и пространства нет. Ньютон о том говорит прямо, Эйнштейн более уклончиво. Он не обсуждает абсолют, отбрасывает его и сосредоточивается на относительности физических, то есть тех же внешних вещей, для которых отрицал абсолют и Ньютон. Но если для классики абсолют интуитивен, то для теории относительности более строг: у нее получилось невольно, что он четко отнесен к наблюдателю, обладающему константой скорости света относительно только него самого. Что столь же четко доказывает правоту Ньютона.

В теории относительности утверждается, что нельзя абсолютизировать ни время, ни движение данной физической системы, оно имеет смысл только относительно другой системы, с которой мы сравниваем ее. Если есть (строго!) только две системы, то законы движения ни одной из них нельзя абсолютизировать, они только относительны друг к другу. Принцип относительности, который можно формулировать разнообразно, например, так как Эйнштейн сделал это в докладе 1911 г.: “Согласно принципу относительности законы природы не зависят от движения системы отсчета” (Эйнштейн, 1967, с. 175), не может не быть справедлив. Он был уже справедлив и у Галилея с его кораблем и у Эйлера, и если бы теория относительности ограничивалась бы указанием, что ни одну из двух движущихся систем нельзя превращать в абсолют, она была бы набором банальностей. На таком положении особенно настаивал, помнится, Ньютон в “Началах”, но тогда оно было ново и необходимо. Теория относительности усиливает рассуждения об относительности, но продолжает суждения и прорывается в область около- и световых скоростей, чем осваивает новую реальность. И только второй принцип – постоянства скорости света -- делает ее вовсе небанальной, потому что введен тот самый необходимый и достаточный абсолют, на котором настаивал и Ньютон. Только вместо ньютоновского Бога в качестве источника абсолюта у Эйнштейна есть наблюдатель, неопределенно-малое подобие Его. Абсолют не только сохранился, он стал строже, элегантнее, если можно так сказать.

Возьмем самый простой для наглядности мысленный опыт. Вот две физические, то есть неодушевленные системы, которые мы наделили своими соответственно координатными системами отсчета. Кто решает, движутся они относительно друг друга или находятся в состоянии покоя относительно друг друга? Некому это решить кроме третьей стороны – наблюдателя, который или сам, или совместно с другими наблюдателями устанавливает некоторую процедуру, с помощью которой они будут определять относительное положение двух первых. Не вдаваясь в детали процедуры или использования приборов, и во все тонкости установления процедуры измерения одновременности, мы со стопроцентной уверенностью всегда знаем, что для любых измерений обязательно будут применены мерные единицы двух основных параметров – пространство и время, эти две независимые переменные. Независимые от чего? Ни от одной из этих данных двух систем. Если у нас есть две системы отсчета, непременно обязана быть третья, чтобы сравнить их показания, нужна абсолютная точка отсчета. Так, глядя в окно вагона, мы не можем решить, наш поезд двинулся или соседний относительно него – неизвестно, пока не дать себе отчет, что есть еще станция, рельсы и т.п., то есть третья система.

Сделав такую относительность принципом природы, убрав как бы – только как бы – наблюдателя, хотя он никуда не исчез, надо все же решать, чьи часы отстают, а чьи спешат. Приходится все время перепрыгивать мысленно с одной системы на другую. И пока скорости движения были небольшими, человек смело отождествлял себя с одной из них, устанавливал в ней часы и отсчитывал все остальные многообразные движения относительно их хода по интуиции, считая что время идет сразу для всех окрестностей одинаково. Но почему Эйнштейн так настаивает на таком, казалось бы, тривиальном научном положении, почему так упорно повторяет его и более того – возводит относительность в принцип, то есть в общенаучное базовое бесспорное утверждение? Да только потому, что в другой руке у него принцип постоянства скорости света, который заставляет уже не молча подразумевать договор о совпадении в большинстве случаев относительного с абсолютом, а сознательно отделить одно от другого, помнить об относительности двух систем без человека, потому что настали суровые времена больших скоростей, сделавшие ньютоновскую интуицию об абсолюте заметной. И для этих скоростей нужны преобразования времени и расстояния, зафиксированные как правила в преобразованиях Лоренца.

Они сделали заметной и интуицию Канта и сознательный интуитивизм Бергсона о неотделимости человека с часами от опыта. Часы эти измеряют только то, чего в окружающей природе нет – внутреннюю жизнь человеческого существа. Течение его внутренней жизни есть единственная реальность в мире, которая не зависит ни от каких перемещений с места на место, темп движения прибора под названием “часы” синхронизирован с темпом внутренних процессов в человеческом организме, синхронизирован долгими веками строительства и конструирования часов, и успешно применяется для расчетов всяких движений во вне. А там – во вне – никаких часов не существует, там нет действующей причины времени и пространства, а без нее все параметры портятся и становятся иллюзорными. Любые процедуры установления одновременности правомерны и полезны, всегда стоит сверять часы, но и без всяких часов и до их изобретения время всех землян синхронизировано раз и навсегда – рождением. Все живут в одном темпе.

*********************

Таким образом, принцип относительности говорит только то, что говорит: время в любой физической системе надо считать относительным, то есть кажущимся. Нельзя продолжать эту логику ни на шаг далее и делать отсюда вывод, что время в физических системах вообще существует само по себе. Это будет неправомерная экстраполяция. А вот эту операцию все в общем-то и делают. В результате оказалось – при логическом следствии из этой мысли, что времен вообще столько, сколько существует материальных процессов, то есть неограниченно много. (25). Каждый материальный предмет “живет” в своем времени. Или его вообще нет, что тоже логично в рамках данной идеологии. Не удержался от этой экстраполяции, к сожалению, и сам автор теории, нарушив ее стройность, попустив вмешательство в нее популярных мнений.