Наследник - Кулаков Алексей Иванович - Страница 24

– Ты моя красавица, ты моя умница!

Увы, все хорошее рано или поздно подходит к концу – вот и сейчас полуденный колокольный звон подвел черту под играми с сестрой. Разом погрустневшая Евдокия за руку проводила брата до ближайшей няньки, где насупилась еще сильнее и резко убежала обратно, утешаться новыми куколками. Следуя дворцовыми переходами к себе в покои, где в ожидании своего ученика наверняка уже истомился бедный (к тому же еще и чересчур усердный) духовник Агапий, царевич рассеянным взглядом отмечал все признаки скорого приезда своей будущей мачехи, Гошаней свет Темрюковны. Разом «посвежевшая» окраска многочисленных витых столбцов и перил; из небольшого закутка убрали несколько бочек, стоявших там едва ли не с прошлой зимы; засыпали землей едва заметную водоотводную канавку в земле, о которую вечно спотыкались лошади…

«М-да, она ведь и жить рядом будет, в покоях царицы. И на семейных обедах тоже будем восседать: я по правую руку отца, а она по левую. Вот ведь не было печали!..»

По уже укоренившейся привычке тихо зайдя в покои, Дмитрий вопросительно глянул на подскочившую на ноги Авдотью (ждет?), получил утвердительный кивок и почти без остановки прошел далее. Миновал крестовую, с удивлением обозрел пустоту комнаты для занятий и замер на месте, видя, как духовник выходит из его опочивальни. В душе плеснулось что-то темное, а отец Агапий перешагнул порог, брезгливо неся перед собой большой лист бумаги, густо исчерченный непонятными ему рисунками и значками. Увидев своего подопечного, монах первым же делом сурово нахмурился и подошел еще ближе. После чего и вопросил, тряся подробную схему Посольского приказа так, словно в руке у него была не обычная бумага, а что-то донельзя мерзкое и отвратительное, наподобие порядком разложившейся и завонявшей крысиной тушки:

– Ответствуй, отрок, что это такое?!

Стараясь задавить и утихомирить само по себе заполыхавшее силой средоточие, Дмитрий коротко и притом совершенно правдиво ответил:

– Мои записи. Кто дозволил тебе искать в опочивальне и читать их?

Проигнорировав вопрос, чернорясник шагнул еще ближе, нависнув над хозяином покоев:

– Уж не богопротивные ли письмена ты творишь? Печати магические, знаки неведомые, бесовские… А ну, отрок, ответствуй своему духовному отцу, кто тебя сему научил?!

Злоба мягко толкнулась царевичу в виски и выплеснулась через глаза, на краткий миг соединив их невидимой связью, – и у Агапия разом зашумело в голове. Стало мокро под носом, вдобавок комната поплыла, словно после крепкой медовухи…

– Как смеешь ты, чернец, учинять мне допрос!

Царевич сделал шаг вперед – и это тут же отозвалось духовнику усилившейся слабостью и болезненным трепыханием сердца.

– Пес поганый!

Горло священника перехватило стальным обручем, не давая сделать даже мало-мальского вдоха, а по щекам потекли слезы. Кровавые слезы!.. От двери в переднюю раздался тихий вздох, затем бледная как мел Авдотья низко склонилась перед своим господином, одновременно собой же закрывая бессильно сползающую на пол фигуру в черной рясе.

– Димитрий Иванович, прости неразумного, не бери греха на душу!..

Одно страшное мгновение она была уверена, что разгневавшийся царевич ее вообще не слышит, – но нет, пугающая темнота в глазах резко просветлела, а на лицо вернулось привычное выражение спокойствия. Подойдя к служителю церкви (заступать ему дорогу она не решилась), наследник подобрал с пола чуть скомканный лист, бережно отряхнул, сложил и ушел в опочивальню, закрыв за собою дверку. Духовник, словно того и ждал, тихо застонал, затем его с шумом вырвало, а у Авдотьи разом ослабели ноги – что-то теперь будет?..

– Батюшка.

Необычайно красивый мальчик, очень рослый для своих лет, почтительно поклонился великому государю Иоанну Васильевичу, выглядевшему так, словно он и не спал вовсе этой ночью. Едва заметные мешки под глазами, отчетливый запах вина, немного осунувшееся лицо с четко обрисовавшимися морщинами…

– Владыко.

Московский и всея Руси митрополит выглядел получше, но тоже утренней свежестью не блистал.

– Утро доброе, отрок. Садись-ка рядом, вопросить тебя хочу.

Подождав, пока первенец царя усядется на указанное ему место, Макарий ласково и словно бы о чем-то несущественном поинтересовался:

– Помнишь ли ты Символ веры? Зачти мне начальные строки.

– Верую в единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, иже от Отца рожденного прежде всех век…

– Какой ты молодец. Омой руки свои и чело вон в той чаше.

Заметно удивившись, царевич все же послушно дошел до небольшой серебряной купели и немного в ней поплескался, утершись расшитым большими крестами рушником, после чего опять же вернулся на свое место.

– Хм!..

Не дав митрополиту договорить, великий князь, всего за пару минут резко добравший жизнерадостности, мягко спросил:

– Митя, а что это за рисунки непонятные? Баловство какое или иное что?

В руке государя прошелестел все тот же злополучный лист бумаги.

– Эту схему я сам начертал, батюшка, для леготы в учебе.

– Схему? Слово-то какое, дивное. Никак греческое?

Митрополит и царь коротко переглянулись.

– Да, батюшка. Бумага же сия суть роспись Посольского приказа, с указанием чинов и обязанностей всех тех людишек, кто в нем служит. Вот на самом верху думный дьяк Иван Висковатов. Рядышком, но чуть ниже, его товарищ. Под ними семнадцать подьячих, у каждого по три писца, здесь отдельно указаны толмачи…

Всего за четверть часа девятилетний мальчик рассказал об одном из важнейших приказов царства Московского столько, сколько и сам государь не знал. Кто в приказной избе с кем враждует или дружит, кто в службе усерден, а у кого должного прилежания никогда и не было (зато гонору всегда с избытком), в чем силен каждый из подьячих Посольского приказа и в чем он слаб.

– Довольно, сыно, довольно! Толково придумал, хвалю. И много у тебя этих?.. – Иоанн Васильевич как бы приценился к новому словечку, и с сомнением его произнес: – Схем?

– Почти для всех приказов есть, батюшка, кроме Земского, Разбойного и Бронного.

– Изрядно, весьма изрядно.

Пользуясь образовавшейся паузой, расспросную эстафету перехватил митрополит Макарий:

– А чем это записано? Вроде и кириллица, но не устав, не полуустав, даже на скоропись не походит. Буквицы вроде бы и схожие, да пишутся странно, несколько незнакомых…

– Я свою скоропись измыслил, владыко, – чтобы успевать записывать все наставления учителей. И цифирь арабскую тоже свою. Правда, все одно сокращать слова приходится, вот как здесь, например.

– М-да?..

– Довольно. Митя, расскажи, что там у тебя приключилось с духовником?

Царевич отвернулся от своей схемы, на примере которой показывал основные правила русского языка двадцать первого века, и положил руки на колени.

– Я вчера задержался у сестры, поэтому немного припоздал на урок божественного с отцом Агапием. Когда зашел в покои, увидел, как он копается в моей опочивальне.

Услышав последнее, церковный иерарх досадливо поморщился, а светский властитель задумчиво нахмурился, тут же непроизвольно положив пальцы на виски.

– Он меня вопросил о найденном, я ответил. Потом сам его спросил, по чьему дозволу он переворошил все мои вещи. Он же в ответ стал лаяться на меня всяко и обвинил в волховстве.

Увидев, как отец опять нахмурился и прикрыл глаза, Дмитрий легко поднялся, обошел столец, на котором сидел батюшка, и охватил его виски своими ладонями.

– Ох!..

Макарий, открывший было рот для вопроса, чего же было такого дальше, что духовник по сию пору лежит пластом и стонет, невольно поперхнулся – при виде того, как светлеет и свежеет лицо государя. О чем-то глубоко задумался, время от времени косясь то на купель, почти до краев наполненную святой водой с самого Афона (да и сам он ее на всякий случай дополнительно освятил), то на царя, чьи морщинки разглаживались прямо на его глазах. А потом медленно, осторожно и словно бы с опаской посетовал: