Жан Кавалье - Сю Эжен Мари Жозеф - Страница 30

– Послушайте, мой дорогой, соберите всю вашу доброту и любезность. Я попрошу от вас громадной услуги.

От этих страшных слов Табуро чуть не лишился чувств: он прекрасно знал Психею и почуял новые страшные козни против его голода и спокойствия. Голова у него закружилась. Одно мгновение он точно впал в бред: ему почудилось, будто он видит перед собой призраки тысячи драгун, которые раскрывают свои огромные рты и жадными глазами щурятся на его ужин. Опомнившись, он воскликнул, привскочив:

– Вот что! Я надеюсь, черт возьми, что вы не замышляете снова отдать часть нашего ужина какому-нибудь бедному солдату?

– Нет, нет, мой дорогой Клод! Вы поужинаете со всеми удобствами, сидя в этом кресле. Если вы пожелаете, я сама буду прислуживать вам точь-в-точь, как Зербинета драгуну.

На этот раз Табуро совершенно привстал и сказал Туанон:

– Тут что-то неладно... Тут что-то кроется. Психея, признайтесь, будьте откровенны... Вы хотите от меня чего-то невозможного?

– Признаюсь, да... Но это было безумие: не будем больше думать об этом...

– Так-то лучше, если это нечто такое, что могло бы возмутить мое спокойствие до десяти-одиннадцати часов завтрашнего утра. Предупреждаю вас: я собираюсь хорошенько выспаться. Так вот что, моя прекрасная Психея! Вы хорошо знаете, что среди всех ваших придворных и светских господ с прекрасными манерами, среди всех ваших маленьких кавалеров в больших париках, среди всех ваших пышных султанов не найдется ни одного, который согласился бы быть, как я, вашим рыцарем вполне бескорыстно... Заметьте хорошенько – бескорыстно. Я не ставлю вам в упрек все, что сделал для вас; и если бы мне пришлось начать сызнова, я бы поступил точно так же. Но, черт возьми, преданность имеет свои границы. Я – не бестелесный дух. Мне свойственны грубые потребности человека и, признаюсь, я даже горжусь этим! А потому решительно заявляю вам: ни сам король, ни вы не заставите меня подняться, разве только чтобы пойти к столу или к кровати.

И он с яростью опустился в кресло и уцепился за него руками.

– Вы правы, мой друг, – ответила мягко Психея. – По отношению ко мне вы вели себя благородно, великодушно. Вы сделали для меня то, чего не сделал бы никто другой. И Боже мой, кто, за исключением вас, согласился бы стать только другом... – Она с горечью повторила: – Только другом Психеи-Туанон? Кто, за исключением вас, посочувствовал бы моей безумной страсти? Кто, как не вы, понял, что, если я могу еще чем-нибудь искупить свое прошлое, так только этой роковой любовью, которая сжигает меня? Никто, никто, даже и не тот виновник этой непреодолимой страсти!

Жгучая слеза капнула на лоб Табуро, так как Туанон все еще стояла, опершись на спинку кресла.

Несмотря на то, что Клод был смешон и глуп, сердце у него было превосходное. Искренность и покорность Психеи глубоко взволновали его. Не зная, чего она еще попросит, он чувствовал, что решимость его слабеет. Не желая сдаться так легко, он постарался скрыть охватившее его волнение тем, что кашлянул несколько раз. Затем он резко ответил:

– Право, милая моя, кажется, не мне, черт возьми, жалеть вас, если вы скверно распорядились вашим чувством.

– Я нисколько не желаю, чтобы меня жалели, – грустно начала Психея. – Я люблю, люблю! И если в этом слове заключается бездна страданий, в нем есть и сокровища блаженства. Я люблю: и потому всякая преданность приводит меня в восторг, воспламеняет меня... Поймите же мое опьянение: я счастлива тем, что и у меня есть обязанность, благородная обязанность по отношению к Танкреду! У меня... у меня... Бедное, падшее, всеми презираемое существо, я имею возможность выказать себя такой же доблестной возлюбленной, как всякая женщина, которую любят и уважают! Я имею возможность сделать для Танкреда то, что сделали бы для него его сестра, его жена, мать! Подумайте, возможно ли тут колебание? Признаюсь, было мгновение, когда я отдалась себялюбивому желанию попросить вашей помощи... Простите мне эту мысль. Мой друг, разве не сделали вы для меня уж слишком много? А теперь... прощайте, прощайте. Простимся с добрым чувством (она пожала своими нежными ручками грубые руки Табуро)... Если моя благодарность, моя неизменная дружба могут служить вам наградой за всю вашу доброту, вы их завоевали, завоевали навеки... Прощайте!

Психея, начавшая этот разговор как актриса, кончила тем, что действительно расчувствовалась. Она не была еще настолько испорчена, чтобы оставаться равнодушной к нежной преданности Клода. Притом она любила, глубоко любила; и как огонь, который очищает все, эта жгучая любовь почти очистила ее от прошлых грехов. Немудрено, что когда Табуро почувствовал свои руки в маленьких ручках Психеи, когда он увидел ее большие глаза, влажные от слез, он не мог преодолеть своей слабости. Качая головой, сдвинув свои широкие брови, чтобы скрыть слезу, он воскликнул:

– Вот этого-то я как раз и боялся! Я просто глупый гусенок, совсем дурак. У меня уже душа не на месте, аппетита нет и следа. Мне кажется, вы заставите меня сегодня же сесть в коляску! Проклятая вы очаровательница!

Достойный спутник Психеи быстро зашагал по комнате.

– Нет, нет, мой друг! – продолжала Туанон, вытирая глаза. – Вот чего лишь жду я от вашей дружбы: в продолжение восьми дней вы, с Зербинетой и своим слугой Маскарилем, останетесь здесь. Если я не вернусь к этому сроку, вы передадите добряку Феллье, моему прежнему хозяину в гостинице в Бургундии, записку, которую я сейчас напишу. Я оставлю ему то немногое, что имею. Я ему всем обязана. Он несчастлив. У меня нет семьи. Справедливость требует, чтобы я позаботилась о нем. Что же касается вас, мой друг, то я оставляю вам этот маленький поставец мозаичной работы, которым я обыкновенно пользовалась в Париже. Это вам будет служить воспоминанием о бедной Психее.

– Вот что! Вы поклялись, видно, меня с ума свести, – воскликнул Табуро. – Но что за чертовский план засел у вас в голове, если вы собираетесь делать завещание?

– Я сейчас же пускаюсь в путь пешком, вместе с одной здешней молодой девушкой, которая соглашается быть моим проводником вплоть до аббатства Зеленогорского Моста, где я надеюсь встретить маркиза де Флорака.

– Но вы потеряли голову! Почему не поехать в коляске, по крайней мере?

– Ни один возница не соглашается покинуть город: они боятся фанатиков.

– А вы их не боитесь, вы, с какой-то нищей в качестве телохранительницы?

– У меня нет другого выбора. Зербинета боится и отказывается сопровождать меня. Впрочем, моя молодая проводница храбра и знает местность. Завтра вечером мы уже будем в аббатстве. Впереди только эта ночь. Притом, что может угрожать двум женщинам?

– И вы, конечно, собираетесь странствовать по полям в бархатных туфельках и шелковой накидке?

– Я позову хозяина и куплю у него платье служанки.

– Вот как, переодевание! Как же, мы предвидели все! Похождение по всем правилам! И вы полагаете, что я, ваш друг, соглашусь на это безумие? Что я вас отпущу так? Но, несчастная женщина, подумайте только: ведь вы даже не знаете, допустит ли вас к себе ваш Танкред! Да если бы вы принесли эту великую жертву возлюбленному, который в вас души не чает, самому нежному, самому страстному, который ожидал бы вас, стоя на коленях, со сложенными руками, как своего доброго ангела, – и тогда я бы вам сказал: оставайтесь! Тем паче я повторяю вам, кричу вам: не уходите, черт возьми!.. Не уходите! Ведь дело касается человека – что я говорю – человека! – тигра, который, пожалуй, еще оттолкнет вас! – воскликнул взбешенный Табуро.

– По крайней мере, этим я докажу ему, как сильна моя любовь. И в один прекрасный день, когда он сличит мою преданность с холодной, бледной любовью тех женщин, которых он мне предпочитал, он, быть может, пожалеет обо мне, – проговорила Психея с таким взглядом, таким взволнованным голосом, каких не описать.

– Подумаешь, как вы много выиграете от того, что о вас пожалеют, безумная упрямица, взбалмошная вы голова! – вскричал Табуро, продолжая усиленно шагать по комнате.