Страна Рутамята - Сэндберг Карл Август - Страница 31

После этого тень гуся снялась со стены, мелькнула по потолку и по кровати, вылетела в окно и исчезла, оставив Уа-Уа сидеть в постели и пересчитывать розовые пальчики.

Уголком глаза Уа-Уа смотрела на стену комнаты, туда, где тень гуся сидела как картинка. Она увидела там крошечную тень и догадалась, что это левая лапка, та самая что пела песенку левой лапки.

Скоро агукая и цепляясь за мамин передник, в комнату вернулась Агу-Агу. Уа-Уа рассказала маме все, что случилось, но мама ей не поверила. Тогда Уа-Уа показала на стену, на левую лапку, на крошечную тень чуть слева от того места, где до этого сидела тень гуся.

Теперь, проспав всю ночь с закрытыми глазками, а утром проснувшись и открыв глазки, Агу-Агу и Уа-Уа иногда говорили: «В штате Оклахома всегда мы дома», а иногда пели:

9. Одна история о Большом народе в наши дни и о Маленьком народце в древние времена

Ранним весенним утром Крошка Капризуля Хоч сидела с тремя своими кошками, Ханной, Еще-Ханной и Саскуэханной.

Она задавала трем кошкам самые разные вопросы, но что бы она ни спрашивала, ответ она получала один и тот же.

Это были кошки-шептуньи. Ханна всегда была со всем согласна и шептала «да-да» и больше ничего. Еще-Ханна всегда со всем спорила и шептала «нет-нет» и больше ничего. Саскуэханна всегда была неуверена в себе и шептала что-то среднее между «да» и «нет», всегда что-то такое неуверенное и больше ничего.

«Байлавьи насвистывает свои байлавьиные песенки, – мурлыкала себе под нос Капризуля. – Весна пришла в высокие леса и на тихие пашни. Хухушки и ойки-свойки вернулись на север, чтобы снова свить гнезда. Зацвели дунуфу, и вот их цветы – прохладные белые язычки лепестков в голубой дымке. Стоит мне навострить уши, как я слышу байлавьев, насвистывающих свои байлавьиные песенки. Весна в лесах и на пашнях щемит мое сердце весенней болью».

Три кошки-шептуньи слушали, как Капризуля мурлычит себе под нос о весенней сердечной боли.

Ханна, со всем согласная, отвечала:,«Да-да». Еще-Ханна, со всем не согласная, отвечала: «Нет-нет». Саскуэханна, серединка-наполовинку, никак не могла решить, что ответить: «да» или «нет».

Капризуля погладила их по шерстке, нежно почесала за ушами и замурлыкала под нос: «Что за беззаботное утро, и до чего же я сама беззаботная». Сердце ее то билось сильнее, то замирало, когда она видела высоко в небе казавшегося совсем маленьким дрозда. Вот он ближе-ближе, ниже-ниже, горлышко раздувается песенкой – двик-вик-вик, замолчал и снова – цвик-вик-вик, вот он уже на земле, большая легкая птица с большими сложенными крыльями.

Появился Хум Худышка, вытер руки промасленной тряпкой, потрепал Капризулю по подбородку измазанными в колесной мази руками, поцеловал ее в нос, дернул пару раз за оба уха, а потом они отправились домой завтракать, он в первый раз, а она во второй, время уже было позднее.

«Я мчался, мчался, пока не примчался в долину Поросячьих Глазок в Мотыжных горах, – стал рассказывать Хум Худышка. – Там бегали мотыжные свинки, они рыли землю мотыжными ножками и мотыжными рыльцами. Это были худющие длинноногие свиньи, сплошь покрытые кармашками, с толстыми карманными ушами и толстыми карманными хвостами, а что в кармашках? Пыль, рыжая пыль. Они совали носы в кармашки, втягивали полные носы пыли и чихали друг другу прямо в желтые, жесткие, жеваные физиономии.

Я взял отбойный молоток, включил его, стал смотреть, как он отбивает и откапывает город. Дома в этом городе доходили мне до лодыжек, фабрики до колен, а верхушка самого высокого небоскреба оказалась на уровне носа.

Из подвала выбежал паук, изо рта у него выпала книга. Когда я попытался ее поднять, она рассыпалась в пыль, в рыжую пыль, но одну страничку я спас. Она гласила, что эту книгу прочли миллионы людей и еще миллионы должны прочесть.

Хум Худышка полез в карман и извлек оттуда поезд с паровозом, прицепленным спереди, вагоном для курящих, сидячими и спальными вагонами, прицепленными сзади.

«Я хорошенько почистил его для тебя, Капризуля, – сказал он, – но мотыжные свиньи об-чихали его пылью. Заверни его в свой носовой платок».

«А теперь, – продолжал он, – я распакую небоскреб. Посмотри на него! В нем тридцать этажей. На верхушке флагшток, чтобы поднять флаг. Посреди часы без стрелок. На первом этаже ресторан, там написано: „Следите за шляпами и пальто“. Вот тут контора, а на стене надпись: „Будь краток“. Вот лифты, они спешат вверх-вниз. На дверях вывески: банкиры, врачи, адвокаты, страхование жизни, страхование от пожара, инженеры по водным насосам, инженеры по мостам и конструкциям из железа и стали, акции, облигации, ценные бумаги, архитекторы, писатели, детективы, мойщики окон, драгоценности, бриллианты, плащи, костюмы, рубашки, носки, шелк, шерсть, хлопок, бревна, кирпичи, песок, кукуруза, кошки, пшеница, бумага, чернила, карандаши, ножи, ружья, земля, нефть, уголь. На одной двери большая вывеска: „Покупаем и продаем все“, на другой – „Устраиваем все дела“. Потом идут двери „Первостатейное“, „Лучшее из лучших“, „Самое лучшее в мире“, „Самая почтенная фирма в мире“, „Самое замечательное“, „Лучше некуда“, „Лучше не придумаешь“, „Лучше и быть не может“.

Хум Худышка поднял небоскреб, взвалил его на плечи и понес туда, куда Крошка Капризуля Хоч велела его поставить – в угол ее спальни. Она вынула из носового платка поезд с паровозом, прицепленным спереди, с вагоном для курящих, сидячими и спальными вагонами, прицепленными сзади. Она поставила поезд на пол рядом с небоскребом, так чтобы пассажиры могли выйти из поезда и войти прямо в небоскреб.

«Маленькому народцу этот маленький поезд и маленький небоскреб кажутся такими же громадными, как большой поезд и большой небоскреб большому народу?» – спросила она у Хума Худышки.

В ответ он дал ей зеркальце с половинку ее мизинца и сказал: «Женщины из этого небоскреба могут увидеть себя в этом зеркале с головы до пят».

Тогда Капризуля запела, как птичка весной: «Позабудем о мотыжных свинках, что целый день чихают пылью, о долине Поросячьи Глазки в Мотыжных горах. Отправимся туда, где байлавьи насвистывают свои байлавьиные песенки, туда, где весна в высоком лесу и на тихих пашнях, туда, где хухушки и ойки-свойки, что вернулись на север вить гнезда, туда, где дунуфу цветет прохладными белыми цветами – язычками в голубой дымке.

Они уселись под деревом, где над черными ветвями уже показалась молодая зелень, и слушали как Ханна, Еще-Ханна и Саскуэханна шепчут: «Да-да», «Нет-нет» и что-то среднее между «да» и «нет», что-то такое неуверенное, прямо серединка-наполовинку.