Железная леди - Дуглас Кэрол Нельсон - Страница 5

Однако на стенах гостиной не было ни одного сувенира, напоминавшего о днях, что я провел в качестве военного хирурга в Афганистане. Наберись я наглости, я бы сказал, что Холмс сентиментален. И уж во всяком случае он походил на запасливого хомяка, потому что его домашнюю обстановку заполняли вещи, ясно говорящие о профессии детектива-консультанта, и не последним среди них был пунктирный рисунок из дырок от пуль, которые изрешетили дальнюю стену в виде восхитительного вензеля «V. R.»[10].

– В этих комнатах можно найти много предметов-улик, – с улыбкой произнес Холмс, наблюдая за мной. – К счастью, большинство из них уличают других, а не нас. Продолжайте.

– Гм. – Куда точно я смотрел, когда Холмс прервал мои мечтания? В окно? Не совсем. Ага. – Фотография генерала Гордона привела вас к мысли об Афганистане, верно, Холмс?

– Да неужели? Гордон вел кампанию в Китае и умер в Египте; и то и другое достаточно далеко от Афганистана, чтобы иметь очевидную связь.

– Но все же я смутно припоминаю, что рассматривал расшитую золотом форму старика. Он, по крайней мере, представляет ту часть глобуса, где находится и Афганистан.

– Очень хорошо, Уотсон, очень хорошо! Признаю, вы действительно любовались покойным генералом, а он является симпатичным объектом для наблюдения с этой его феской и орденскими звездами, украшающими восточный мундир. Но вы сами в первую очередь подсказали мне направление ваших мыслей.

– Я ничего не говорил.

– Нет, но вы рассеянно массировали левое плечо в том месте, где получили ранение при Майванде, что и стало причиной увольнения из армии. Эта сырость вас беспокоит?

– Не столько сырость, сколько сухость ваших умозаключений, – пробормотал я, ерзая на стуле и только теперь понимая, что плечо действительно ноет, как и нога.

Холмс быстро проследил за моим взглядом на ногу:

– Вторая рана, Уотсон?

Я неловко пошевелился, уязвленный назойливостью, которую редко ощущал в общении с Холмсом при всей его бесконечной и поразительной проницательности.

– Всего лишь несчастливое сочетание сырого дня и определенного возраста, – сказал я, – обычное для обитателей нашего чудесного, но слишком туманного города. Тело затекло от сидения.

– Вот как, – прокомментировал Холмс с вежливым скептицизмом терапевта, который слышит перечисление симптомов самим больным. – Без сомнения. Однако я и раньше видел, что вы бережете ногу.

– Я был ранен в плечо, Холмс. Вы это знаете! И хирург, лечивший меня в Афганистане, тоже знает! Эта чепуха по поводу ноги – полная профанация, которую вы состряпали, чтобы потешить свою дедукцию. Я знаю, о чем думаю, и мне не требуется перевод находящегося рядом наблюдателя, даже самого блестящего.

– Разумеется нет, дорогой друг, – покаянно пробормотал детектив. – Мне просто было любопытно, почему вы снова начали думать об Афганистане в последнее время. Очевидно, – натянуто закончил он, – я ошибся.

Я не произнес больше ни слова. Дружба с Холмсом нечасто доводила меня до приступов раздражения, но сегодня был один из тех редких случаев. Нелепо было предполагать, что мне нравится вспоминать об Афганистане после серьезного ранения и долгого утомительного лечения – всего того, что мне пришлось перенести в тех несчастных местах.

Раздробившая плечевую кость и разорвавшая подключичную артерию вражеская пуля должна была стать смертельной, если бы мой ординарец, Мюррей, не взвалил меня на вьючную лошадь и не домчал до британских позиций. Когда я уже поправлялся в индийском Пешаваре, меня свалил брюшной тиф. Несколько месяцев я балансировал на грани жизни и смерти. В 1881 году, когда от меня осталась только тень, я добрался домой в Англию на военном корабле «Оронт». Тот человек-тень и познакомился с Шерлоком Холмсом. Когда мы решили снять квартиру на двоих, я вряд ли догадывался, что меня ожидают непредвиденные изменения в жизни и что я стану свидетелем поразительных дедуктивных способностей своего нового друга. Но меня вовсе не радовало, когда его острый и неутомимый ум принимался за чтение моих мыслей.

Однако, что касается Афганистана, на этот раз мой друг-детектив пошел по ложному следу. Я фактически забыл Афганистан. И даже если бы я не хотел его забыть, месяцы болезни с изматывающей лихорадкой стерли из памяти б́ольшую часть подробностей ранения и лечения столь тщательно, что даже обманули мистера Шерлока Холмса с его хваленой способностью к чтению мыслей.

Глава четвертая

Жемчуга и попугаи

– Ар-р-р… Восемь штук. Восемь штук. – Казанова выглянул поверх моего плеча и наклонил свою пеструю головку.

– Возможно, ты способен подражать безупречному французскому, – сурово произнесла я, – но считать не умеешь ни на одном языке. Здесь всего пять предметов.

Отсвет рубинов, алмазов и жемчуга разжег аппетит в глазах-бусинках Казановы. К счастью, он сидел в клетке, иначе, как я подозревала, он тут же стащил бы одно из моих сокровищ.

Попугай принялся топтаться по своей шершавой жердочке, тихо фыркая, а я вернулась к своим обязанностям, которые сама себе определила: перебирать фамильные драгоценности.

Моя американская подруга Ирен Адлер Нортон обладала несколькими ценными украшениями, которые соответствовали ее несравненно прекрасной эпохе. В миланской опере она продемонстрировала публике эффектную перевязь от плеч до бедра от Тиффани, украшенную бриллиантами, а во время собственной свадьбы надела утерянный когда-то Бриллиантовый пояс королевы Марии-Антуанетты (скромно спрятанный под верхней юбкой), но не сохранила эти сказочные сокровища – то ли в силу бедности, то ли из-за безразличного отношения.

В ее обтянутой гобеленом шкатулке для драгоценностей сияла довольно скромная россыпь ювелирных изделий, но каждая вещь имела свою историю. В дождливые дни я развлекалась, наводя лоск на собственные воспоминания и на украшения Ирен, потому что сама она никогда не заботилась о своем имуществе, даже о самом редком и ценном.

Итак, передо мной блестели как обычные безделушки, так и настоящие сокровища. Среди них был и один выдающийся экземпляр – бриллиант двадцати пяти карат, единственный, который Ирен сохранила из утраченного и затем найденного ею драгоценного пояса французской королевы длиной до пола. Следующим по ценности предметом было, без сомнения, разложенное на бархате бриллиантовое колье. Оно являлось проявлением благодарности Чарльза Льюиса Тиффани, известного во всем мире американского ювелира, которому Ирен продала Бриллиантовый пояс королевы, после того как увела его из-под весьма выдающегося носа консультирующего детектива Шерлока Холмса с Бейкер-стрит.

А сейчас передо мной сияла, словно гигантская капля росы, весьма ценная вещица, купленная у Тиффани; пусть она была скромной по цене и исполнению, но являлась первым подарком моей подруге от ее будущего мужа, адвоката Годфри Нортона, который проявил точность законника, когда под воздействием романтических чувств выбрал идеальный символ для Ирен: усыпанный бриллиантами ключ, который пересекался со столь же сияющим скрипичным ключом на манер скрещенных шпаг.

«Загадки и музыка. – Я до сих пор слышала, как Годфри произносит эти слова с легкой серьезностью, которая ему так шла. – Вот лейтмотив твоей жизни, моя дорогая Ирен».

Боюсь, музыка отошла на задний план, когда примадонне пришлось покинуть Пражскую национальную оперу и жить инкогнито в Париже после истории с фотографией короля Богемии, не забывая о возможном преследовании со стороны Шерлока Холмса. Загадки тоже оказались весьма недолговечной забавой.

Я поместила двойной ключ на болотно-зеленый бархат в шкатулку для драгоценностей и принялась за другой предмет. Здесь, как в Музее восковых фигур, наиболее ужасные экспонаты вызывали самое сильное восхищение. Я взяла яркую, кроваво-красную рубиновую брошь в форме пятиконечной звезды. Она лежала у меня на ладони, словно стигмата, – знак принадлежности, единственный дар, который Ирен приняла от Вильгельма Готтсрейха Сигизмунда фон Ормштейна, короля Богемии. Он предполагал, что брошь станет утешительным призом для Ирен, когда из потенциальной королевской невесты она неизбежно превратится в королевскую любовницу после его восшествия на престол, последовавшего за смертью отца Вилли. Ирен отказывалась от всех драгоценностей во время их отношений, но приняла этот последний ядовитый символ предательства короля и бежала со мной на другой край Европы.