Возрождение - Верещагин Олег Николаевич - Страница 5

– Ага, точно… А я думал, вы не вспомните.

Романову стало почему-то очень-очень хорошо на душе от того, что мальчишка – жив. А тот продолжал уже совсем непринужденно:

– Они у Евдокии Андреевны в питомнике жили, а сейчас на службе. Они же настоящие овчарки. Породистые!

Он и сам походил на породистого щенка – рослый, худощавый, в отлично сидящей форме и самую чуточку неуклюжий. С удовольствием его разглядывая, Романов спросил:

– Так ты кадет теперь… А потом куда хочешь? В гвардию?

– Не, в гвардию меня не возьмут, – грустно сказал мальчишка и поправил на боку автомат. – Я требования уже смотрел… Мне еще почти два года учиться, а потом, наверное, будут уже отдельные танковые войска… – Это был, по сути, лукавый вопрос: мол, я ничего не спрашиваю, но вы же должны знать… – Я в танкисты хочу.

«Танкистов, наверное, не будет», – размышлял Романов, слушая кадета. В проекте, который лежал у него для ознакомления перед вынесением на Большой Круг, предполагалось в процессе продолжения военной реформы и дальнейшего формирования новой армии воссоздать несколько видов кавалерии, чтобы придать романтичности и заманчивости армейской службе. Верней, кавалерии только по названию. Разрабатывавший проект генерал Белосельский предложил деление на кирасир, драгун, гусар и улан. Кирасирами должны как раз были называться служащие в танковых войсках… Драгунами – в мобильных частях, оснащенных машинами огневой поддержки и предназначенных для непосредственного взаимодействия с пехотой. Гусарами – бойцы в мобильных частях разведки, и уланами – в мобильных частях, предназначенных для глубинных рейдов. Так что парень будет, наверное, кирасиром… Правда, реформа эта – дело достаточно отдаленного будущего.

Он подумал так – и радостно поразился этой мысли.

Отдаленного будущего. Если можно так думать, то, значит…

И, словно отвечая его мыслям, откуда-то – похоже, с лестничной площадки – донесся шум, который заглушила песня, исполняемая сильным чистым голосом:

– Эта грозная дева зовется Русь, у нее в поэзии кровь…

– Антон из «Смешариков». – Кадет повернулся на голос, потом – снова к Романову: – Это вы с ним встретиться хотели?

– И с ним тоже, – кивнул Романов, ощущая, как начинает нарастать напряжение, пусть и радостное, но почти мучительное. – Ну, я пошел. Счастливого дежурства, кадет!

Мальчишка подтянулся. Отсалютовал – четко, ловко. И – улыбнулся…

Нет, «Смешарики» не распались, хотя и мальчишки, и девчонки учились в разных школах. Но нередко собирались, чтобы «вспомнить старое», и не только на словах – дать представление или концерт. Если намечался концерт, то к ним присоединялся Тоха. Антон Веденеев. Его взял к себе Сажин, и, хотя у бывшего морпеха и бывшего романовского дружинника, а ныне штабс-капитана преображенцев уже был приемный Мирослав и недавно родилась своя собственная, родная дочка, – Антона он поселил у себя охотно, обрезав вежливо-смущенное бормотание мальчика на тему «но как же… вам же будет трудно…» коротким повелительным и чуть насмешливым «не глупи».

Трудно ему скорей было с Мирославом. Подросший найденыш требовал к себе повышенного внимания, потому что не знал никаких краев и берегов, легко переступая нормы поведения. Кроме того, он то и дело терялся на ровном месте. Кто-то даже говаривал, что видел Мирослава на льду замерзшего залива… со стаей волков, которым он что-то авторитетно объяснял, а те почтительно слушали. Романов не знал, относиться к подобным известиям серьезно – или как к части нового, постепенно складывающего фольклора. Снежная Королева, например, персонаж полузабытой сказки, прописалась прочно в детской его части. А некий Черный Байкер, которого видели множество людей и уверяли в этом остальных, – так даже и во взрослых рассказах, причем жутких. Доходили слухи и о том, что современные витязи тоже становились героями «былин» – рассказывали, например, один из них, чтобы накормить голодающих детей, прошел, как по ровному месту, по минному полю до продуктового склада, и ни одна мина не взорвалась…

…Вообще же, всяческие развлечения устраивались на удивление часто, причем самими же людьми, без «инициативы сверху». Романов еще тяжко раздумывал над списком официальных праздников, а люди уже, не спросясь никого, установили и Новый год, и шумный страшноватый Корочун, и непонятно почему возникший 14 февраля Праздник Дома с торжественным зажжением огня. Совершенно неожиданно всплыл Праздник Труда – 1 Мая, а День Знаний, приходящийся на 1 сентября, чуть ли не в ультимативной форме потребовали восстановить не родители и не учителя, а делегации самих ребят, учеников…

Романов ничуть не был против. Он отлично понимал стремление людей и отдохнуть, и расслабиться, и просто повеселиться наперекор ледяной ветреной ночи… Все витязи сходились на том, что было бы намного хуже, если бы люди – как в первые месяцы организации РА – не выступали с инициативами, а массово ждали, когда и что им прикажут делать. И даже когда начнут их «веселить»…

Он тряхнул головой, и стоявшая рядом Есения удивленно и вопросительно посмотрела на него. Романов шепнул:

– Все нормально… Ты готова?

– Готова, – коротко ответила женщина. И добавила: – Хотя я почему-то ужасно боюсь.

«Я тоже», – подумал Романов, но не сказал этого вслух. Вместо этого он перевел взгляд на лестницу.

Здесь находились почти все витязи Дальнего Востока – тридцать человек, примерно треть из которых с Романовым практически с самого начала. Вообще они съехались во Владивосток на отправление «России», а получилось – очень удачно. По случаю торжества никто из них не пренебрег парадной формой. Поверх белых курток, перетянутых золотистыми ремнями, на которых висели полевые ножи, были накинуты черные плащи, тяжело свисавшие почти до каблуков сверкающих черных сапог (в них заправлены белые с золотым лампасом брюки) с золотыми шпорами. На плечах плащи крепились массивными оплечьями-эполетами с бахромой и гербами. Выстроившись по обе стороны на ступеньках, витязи замерли, вскинув руки в салюте. Наверху в чаше почти неподвижно горело золотисто-алое пламя, за которым чуть колыхался личный штандарт Романова. Он же – государственное знамя.

Рука об руку с Есенией Романов застыл на нижней ступеньке. Он ощущал, как взволнована и, пожалуй, напугана женщина рядом. И сам чувствовал странное напряжение…

Колыхнулся штандарт. Метнулось пламя в чаше. Рука Есении вздрогнула, да и Романов с трудом удержался от того, чтобы вздрогнуть, потому что лестница грянула:

– Русь! Русь!! Русь!!! Слава! – А между штандартом и пламенем появился Антон Веденеев. Седой мальчишка, одетый в белое. Бледный, несмотря на подсвечивавшие его лицо отблески колышущегося пламени. Он смотрел на Романова, глаза Антона казались слишком большими. Мальчик протянул обе руки над огнем – и раздался его голос, сильный, но в то же время все еще очень юный. И Романов вскинул голову выше, вслушиваясь в то, что Веденеев поет…

– Идем, – шепнул Романов Есении, и та, ответив почти беспомощным взглядом, оперлась на протянутую руку и пошла рядом. Они под аркой протянутых рук медленно поднимались по ступенькам, словно бы впечатывая в них шаги, а слева и справа гремело с каждым шагом:

– Русь! Слава!

– Русь! Слава!

– Русь! Слава!

И на последней ступеньке грянуло:

– Николай! Есения!

Женщина, стискивая руку Романова, вздрогнула. Романов, глядя в глаза замолчавшего, но по-прежнему стоящего за колышущимся огнем мальчишки, буквально заставил Есению вытянуть руку к пламени – вместе со своей рукой – и заговорил: