Мои мужчины (сборник) - Токарева Виктория Самойловна - Страница 30

В нашей стране – дискриминация старости, в отличие от Кавказа и Средней Азии.

– Я заметил, вы предпочитаете писать о несчастной любви…

– О счастливых писать неинтересно. В них нет движения. Счастлив? Иди домой. Всё.

– Но мы же стремимся к счастью…

– Вот эта дорога обретения через страдания, через колдобины, только она и интересна.

– Габриэль Гарсия Маркес сказал: «Плодитесь, коровы, жизнь коротка…» Как вы относитесь к этому изречению?

– Надо доверять природе. Как она задумала, так тому и быть. Природе нужно обновление, поэтому одни умирают, другие нарождаются. Если природа так решила, что мы будем кудахтать? «Ах, жизнь коротка…» Да вовсе она не коротка. Вспомни, когда ты родился?

– В апреле сорок шестого года.

– Сразу после войны с Гитлером. Еще Сталин был жив. При тебе сменился социальный строй. Целая эпоха. И ты говоришь, что жизнь коротка… Черт знает, когда она началась, а ты все еще прекрасен…

– А вы бы хотели что-то изменить в своей жизни?

– Конечно. Я хотела бы иметь пятерых детей, жить на ферме среди коров и коз с мужем по имени Билл Гейтс.

– Много хотите.

– А какой смысл хотеть мало?

– А вы не считаете, что все зависит от случая?

– Нет ничего случайного. Всё – Промысел Божий.

Количество солнечных и дождливых дней в году примерно одинаково. Если холодная зима – будет жаркое лето. И в жизни человека – то же самое.

– В вашей жизни было много дождливых дней?

– Грибной дождичек. С солнышком и радугой. У меня не было фатальных потерь, от которых невозможно оправиться. Те потери, которые меня посещали, – полезны для творчества. Про это можно много думать и написать в конце концов.

– Значит, творец должен быть голодным и несчастным?

– С чего вы взяли? Зачем быть несчастным? Это же неприятно. А потом, я долго несчастной быть не могу. Мне это тягостно.

Рембрандт был бедным и несчастным, а Рубенс – богатым и счастливым. И оба замечательные художники. Рембрандт, конечно, лучше.

– А вы бы согласились претерпевать страдания ради творческих побед?

– Трудный вопрос. У меня нет рефлексии: «ах, я неправильно жила»… Надо просто жить, как получается. Счастье – это сама жизнь, и не надо искать иного. Я это уже говорила и еще раз повторяю.

– Вернемся к Фазилю Искандеру. Почему он не стал диссидентом, как Войнович?

– Потому что у Войновича социальный характер, а у Искандера – нет. Фазиль Искандер – гений чистого искусства. Все остальное ему малоинтересно. Так же, как Платонову.

– Вы тоже предпочитаете чистое искусство?

– Я не в состоянии сражаться с властью. Я не могла бы, как Новодворская, сидеть в тюрьме. Какая тюрьма? У меня ребенок маленький, мне надо деньги зарабатывать. Для меня моя семья во сто крат дороже какой-то там виртуальной справедливости. Пусть сражаются сильные и храбрые мужчины. А я всего лишь слабая женщина.

– А соблазнов не было?

– Однажды ко мне подошел Андрей Битов и сказал: «Мы затеяли литературный альманах “Метрополь”. Если у тебя есть что-то ненапечатанное, дай в альманах. Собирается неплохая компания».

– Я подумаю, – ответила я.

Этот разговор происходил в Перми. Писатели выехали туда на Дни литературы. Я помню, нас вывезли за город. Мы с Битовым шли по лесу, вокруг стояли мачтовые сосны, красота и мощь. Я – молодая, Битов – красавец, и опасный журнал «Метрополь» в перспективе.

– У меня есть один рассказ. Могу отдать в «Метрополь», – пообещала я.

Рассказ назывался «Дом генерала Куропаткина». Был такой дом на самом деле в Калужской области, некогда очень красивый, с итальянской керамикой на камине.

Большевики этот дом отобрали у генерала – и себе не приспособили. Не сумели сохранить. Дом стоял раздолбанный, как бомж. Получается: ни себе, ни людям.

Этот рассказ, естественно, не стали бы публиковать в официальных журналах, да я и не предлагала особенно.

– Мы напечатаем, – пообещал Битов. – Приноси.

Вернулись в Москву. Я подумала и решила: не понесу. У меня к тому времени было напечатано пятьдесят рассказов, а один – не напечатан. Если я войду в «Метрополь», то все изменится в той же пропорции: один напечатают, а пятьдесят – отвергнут. Лавры борца за свободу, конечно, манили, но…

Уже в Москве я встретила Битова и сказала:

– Не войду в «Метрополь».

– Перетрухала? – спросил Битов.

– Да, – созналась я. – Именно так.

«Метрополь» вышел без меня. Далее началось… Большой литературный начальник, скорее всего генерал КГБ, вызывал каждого по одному, как царь вызывал декабристов, и допрашивал, и стравливал, и пугал. Если бы вызвали меня, я впала бы в кому от страха.

Что может сделать один человек против системы? Ничего. Только умереть.

– А где собирались заговорщики из «Метрополя»? У них тоже было свое тайное общество?

– Понятия не имею, но по-моему, все происходило в Доме литераторов. Это был писательский клуб, где все встречались в кафе и ресторане. Ресторан располагался в Дубовом зале невиданной красоты. Окна – витражи с разноцветными стеклышками, деревянная лестница в центре – произведение искусства. Резьба по дереву – уникальная. В этом зале принимали американских президентов. Это самый красивый зал во всей Москве. Особняк принадлежал прежде какому-то графу.

– Генералу Куропаткину…

– Что-то в этом роде, но дом сохранили. Это был закрытый клуб писателей. Туда пускали только по членским билетам.

Хорошее было время. Такой клуб просто необходим. Ресторан был дешевый, еда – превосходная. Подавали: цыпленка табака в чесночной подливе, жюльен из грибов, киевские котлеты, осетрину с картошечкой, запеченную в сметане.

Обслуживали милые официантки: Зиночка, Валечка, фигурки восьмеркой, бегали по залу, крутили круглой уютной попкой.

У начальства был свой ресторан, ниже этажом, практически в подвале. Их прятали. У начальства была своя жизнь, нам, гагарам, недоступная. Но нам и так было хорошо. В зале можно встретить замечательных людей, и поздороваться, и пообщаться, и даже вместе оказаться за одним столом.

– Однажды я оказалась за столом с Сергеем Петровичем Антоновым. Я пришла в ресторан с немецкой переводчицей Шарлоттой. Надо было оказать гостеприимство.

Творчество Сергея Петровича я высоко чтила, особенно мне нравился его рассказ «Разорванный рубль». Я думаю, это была вершина его творчества. Вот так, в маленьком произведении выплескивается концентрат таланта, к таким рассказам у Чехова я отношу «Скрипку Ротшильда» (в пятом томе). После этого рассказа начался другой Чехов.

Короче, я пришла с Шарлоттой. Сергей Петрович захотел нас угостить и заказал блины с черной икрой. Тогда это было возможно.

Сейчас черная икра пропала, а если продается, то на вес золота. Буквально.

Нам подали блины с черной икрой и грузинское вино хванчкара (сейчас оно тоже пропало).

Мы с Шарлоттой сидели, наслаждались едой и беседой. Сергей Петрович был нестарый, вполне красивый и в довершение ко всему входил в состав редколлегии издательства «Советский писатель». Именно там находилась в это время рукопись моей книги. Рукопись ждала рецензии, и от рецензии зависела судьба книги, а значит, и моя. Я, естественно, ждала и, естественно, волновалась.

В конце нашего царского обеда я посмотрела в глаза Сергея Петровича и таинственно произнесла:

– У меня в «Советском писателе» книга. Вы не могли бы ее прочитать и дать свой отзыв?

Лицо Сергея Петровича стало строгим и замкнутым. Он не выносил, когда используют его служебное положение в личных целях.

– Я прочитаю, – сухо пообещал он. – Но напишу только то, что думаю. Учтите.

– Конечно, – согласилась я. – А как еще?

В это время к Антонову подошел какой-то незначительный сценарист и предложил: