Мои мужчины (сборник) - Токарева Виктория Самойловна - Страница 26

Любовь не держится вечно. «Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Нас неправильно воспитывают. Надо в школе преподавать, что любовь временна. А вот чувство долга – вечно. Этому надо учить, воспитывать, защищать диссертации. А за предательство – наказывать. Сажать в тюрьму. Пусть тот, кто бросил своих близких, чувствует то же самое, что и брошенные. А иначе получается как в детской считалке: «Он – на аэроплане, они – в помойной яме». Без вины виноватые сидят в помойке и вдыхают смрад предательства. А он в это время осваивает Фросю, мацает ее спелые сиськи – большие, как поросята.

Квартира продалась довольно быстро.

Я изредка звонила Марье в Тель-Авив.

– Как дела? – спрашивала я. – Евреи предлагают руку и сердце?

– Нет. Только временное сожительство… – Марья не боялась себя вышучивать. Умные поймут, а с дураками она не общалась. И вместе с тем, несмотря на самоиронию, в этой фразе стояла горечь. Она осталась соломенной вдовой, брошенкой, разводушкой, а это обидный статус.

И вдруг однажды… Именно Вдруг и именно Однажды Марья позвонила и проговорила испуганно:

– Старик просится обратно. Брать?

– Брать, – не раздумывая приказала я.

– А цена вопроса?

Цена была высока. Эту цену я прочувствовала в брошенной квартире. Но тем не менее его возвращение – это восстановление здравого смысла, справедливости жизни.

– Сделай это ради детей, – сказала я. – Вставь Фросе паяльник.

– При чем тут Фрося? Паяльник надо вставить Васе. Но он болеет, лежит в больнице.

– А что с ним?

– Не знаю. Говорит, что, если я его не заберу, он умрет. Говорит, что думает о нас каждую минуту.

– Забери! – снова приказала я. – «Милосердие выше справедливости».

– Кто сказал? – спросила Марья.

– Кто надо, тот и сказал.

Марья задумалась. Размышляла. Взвешивала за и против, хотя конечно же все давно решила.

Она заберет Васю у Фроси и вернет детям. Его возвращение – это покаяние. Очищение.

Можно не верить конкретно в Бога, но во что-то верить все-таки надо…

Вася переехал в Израиль – больной в пух и прах. Марья положила его в хороший, серьезный госпиталь. Семья навещала Васю каждый день.

Он пребывал в отдельной палате – просторной и белой. Врачи, почти все русскоязычные, делали все, что было в их силах и сверх сил. Но… редко кто мог выскочить из этой фатальной болезни, которая накрыла весь земной шар. Даже «рокфеллеры» умирали от рака, и деньги не помогли. А что говорить о бедном Васе…

Вася умер в ясном сознании. В последнюю минуту он потянулся рукой, чтобы дотронуться до своих родных, любимых, драгоценных…

Васи больше нет. Но я часто вижу его по телевизору. Он продолжает жить в своих книгах, в интервью. Смотрит на меня с экрана, значительно прищурившись и обязательно в красном шарфе.

Я тоже смотрю на него и думаю: а где ты сейчас? Вот жил человек, любил, страдал, размножался, ошибался – и где сейчас все это? Это все?

Бог молчит. Уперся. Тайны не раскрывает. Но ведь не может быть, чтобы все наши усилия и чувства упали, как камень в пропасть. Пропали безответно. Должен быть какой-то отзвук или хотя бы эхо…

Между прочим

интервью

– А какие были отношения в писательской среде между теми, у кого была удача и кому не повезло?

– Зависть – очень сильное чувство. Как сказала Галина Волчек: «Зависть – сродни материнству». Не по благородству, а именно по силе чувства.

У меня был такой случай, я раньше о нем не рассказывала. Я поехала в город Марбург с делегацией писателей. В делегации – два мужика, в смысле писателя. Не хочу называть их имена, но когда-нибудь обязательно озвучу. Один из них – гей, другой – пьяница. У каждого по одной книге, переведенной на немецкий язык. Книги – неплохие, но мало. В количестве – одна штука.

Мы пришли в какой-то зал для выступления. Там стоял стол, и на нем выложены наши книги. У гея и пьяницы – по одной книге, а у меня девять. Мы все – примерно ровесники, но урожай разный.

В чем причина? Пьяница пил. Гей веселился. Кстати, «гей» по-французски значит «веселый». А я любила писать и тратила на это занятие бо?льшую часть своего времени.

Когда мои коллеги обнаружили такую разницу: один к девяти, в них все закипело бурыми парами. Я это увидела, но сделала вид, что не увидела.

Далее было выступление. Все вопросы задавали мне, вернее, почти все. Кое-что спросили у пьяницы. И у гея тоже спросили.

Выступление кончилось. Мы расселись по машинам. Я – возле шофера, гей и пьяница сзади.

– Ты печаталась в журнале «Плейбой»? – спросил гей.

«Плейбой» – сугубо мужской журнал, но иногда в нем печатали просто литературу и щедро платили. Я эротических рассказов никогда не пишу и не понимаю тех, кто это делает. Вернее, понимаю: им больше нечем привлечь внимание. В «Плейбой» я отдала рассказ с описанием природы в стиле Тургенева – рассказ скромный и традиционный.

– Может, и печаталась, – ответила я.

Пьяница задышал и злобно проговорил:

– Мало вас Гитлер жег в печах. Но ничего, мы еще настроим печей, мы еще поставим вас в очередь.

Гитлер истреблял евреев и цыган – тех, у кого не было места на земле. А также геев – у которых в определенном смысле тоже не было места на земле. Я никогда не задумывалась, кто есть кто, а тут, в Германии, нос к носу столкнулась с фашизмом, который исходил не от немца, а от русского писателя. Дожили.

Я даже не нашлась что сказать. Промолчала, глядя в окно. Я поняла, что бедного пьяницу и его друга перетряхнула зависть, и они готовы были сжечь, утопить, расстрелять из автомата тех, кто преуспел больше, чем они. И национальность ни при чем. Просто зависть.

Я вернулась в гостиницу и стала думать: как себя вести? Потом поняла: никак. Если я изображу обиду и презрение, поездка будет испорчена. Тогда надо садиться в самолет и возвращаться в Москву. Гораздо умнее сделать вид, что ничего не случилось. А в дальнейшем – вычеркнуть из памяти.

Я так и поступила. Но я запомнила. И я им отвечу. Я просто когда-нибудь назову их имена.

– А почему не сейчас?

– Сейчас, я думаю, они старые. Один – старый пьяница. Другой – старый педераст. Им и так не сладко.

– А они живы?

– Не знаю. Я их действительно вычеркнула и забыла. Ничего существенного они больше не написали, так что время их смыло.

– А вы сами завидовали кому-нибудь?

– Только Софи Лорен. У нее спальня выходит в розовый сад. И она каждое утро в ночной рубашке, босиком выходит в сад, залитый солнцем, и нарезает розы на длинных ножках и ставит их в вазу.

Вот это счастье! Каждое утро – босиком, под солнце. А роза по форме напоминает вселенную. Так устроена вселенная – в форме розы.

А что касается зависти к коллегам – это бессмысленное занятие. У нас очень сильные женщины-писатели: Толстая, Петрушевская, Улицкая, Рубина. Я обязательно покупаю их книги и читаю с наслаждением. Зачем же завидовать, если они приносят настоящую радость и дают пищу для ума и сердца.

А мужчинам я не завидую, потому что это другой подвид человека. Не буду же я завидовать собаке за то, что у нее тонкий нюх.

– Вы сравниваете мужчину с собакой?

– Нет. Я сравниваю мужчину с женщиной. Я считаю: мужчины все делают лучше, даже женские специальности. Мужчины – лучшие повара, парикмахеры, модельеры. Ну и писатели, конечно. Среди женщин нет Чехова, Достоевского, Толстого.

Наиболее сильная писательница середины прошлого века – Вера Панова. Я ее очень люблю. Не завидую, просто восхищаюсь. Когда она умерла, в газете было сообщение и фотография другого человека. Никто не знал, как она выглядит.

Зависть разрушает человека изнутри, лучше ее избегать. Но был и другой вид зависти. Социальный.

– Это что значит?

– Я вам сейчас расскажу очень короткую историю: однажды мы сидели в журнале «Юность» – я, Гриша Горин, Хайт и Курляндский, Витя Славкин. Сейчас из этих пяти трое умерли, остались только я и Курляндский. А тогда нам было едва за двадцать. Мы были молодые, веселые и уже состоявшиеся. Стали спорить: кто из нас самый знаменитый? Мой рассказ «День без вранья» был уже напечатан, все его читали, обсуждали. Мне приходили письма от солдат и уголовников с предложением руки и сердца. Один уголовник прислал свой рассказ, очень сентиментальный. Содержание рассказа: на лесоповале валили дерево, а в его ветках ласточка свила гнездо, и в нем лежали яйца, или сидели птенцы – не помню. Зэки пилили ствол, а ласточка летала над ними, реяла, взмывала вверх и вниз, как будто умоляла остановиться. Чем кончилось – забыла. Наверное, зэки все же свалили дерево. Я запомнила подпись под письмом: «Глыба, он же Солженицын». Далее Глыба сообщает, что убил двоих в драке, за что и сидит. Значит, ласточку ему жалко, а людей он мочит легко.