Мои мужчины (сборник) - Токарева Виктория Самойловна - Страница 10

Я подписала договор. И поехала на дачу. Там ждала меня моя семья: муж и маленькая дочка.

Я показала мужу договор. Муж нахмурился. Четыре тысячи – это его двухлетний заработок. Он должен корячиться два года, чтобы заработать такие деньги, при этом не пить и не есть.

Когда деньги поступают в семью – это достаток. Но обеспечивать достаток должен мужчина, а не женщина. В том, что деньги зарабатывает жена, есть некое нарушение баланса. Муж как бы перестает быть хозяином и не может командовать. Может, конечно, но его не будут слушать. Главным становится держатель денег. А кто держатель – тот и хамит. Я это заметила в других семьях.

Мы только начинали нашу жизнь. Вместе спали, пропитываясь теплом друг друга, любили свою маленькую дочку больше всего на свете. Я не собиралась хамить. Главное, чтобы был достаток, а кто его обеспечивает – не все ли равно.

Мой муж был умный, красивый, из хорошей семьи. Мне нравилось на него смотреть и его слушать. Но все равно его позиция пошатнулась.

На Западе инженер – обеспеченный человек. А у нас положение инженера – ниже низшего. Такая досталась страна и такое время.

Муж посмотрел договор и отложил его на подоконник.

– Я хочу помыть голову. Полей мне воды, – попросила я.

Он согрел в ведре воду, стал поливать из ковша.

Я стояла над тазом, согнувшись, раздетая до пояса. Меня бил озноб. Спина мелко дрожала, как у собаки.

– Тебе холодно? – спросил муж.

– Нет.

– А почему ты дрожишь?

– Не знаю.

Это был шок счастья. Мне удалось прорваться в производство. У меня будет фильм. Теперь мы с Симоновым из одного сословия. Не на равных, конечно, но все равно: он писатель и я писатель.

Большая радость – это тоже стресс, со знаком плюс. И организм реагирует адекватно. Видимо, происходит выброс адреналина.

Меня трясло. Начиналась новая жизнь. Пусть она начнется с чистой головой.

Я замотала голову полотенцем.

Мы с мужем вышли на улицу, сели на деревянное крыльцо. Сидели молча, наслаждались покоем. Муж был грустный.

Я вступала в новую жизнь, как будто приземлилась на другую планету. Там интересно, там таланты, другая степень свободы. Там меня отберут, и он останется без меня. А мне ничего не страшно. Я, как Буратино, прорывалась к двери в каморке у папы Карло. Золотой ключик был зажат у меня в кулаке.

Ко мне прикрепили режиссера-постановщика. Это был выпускник ВГИКа Андрей Ладынин, сын Пырьева и Марины Ладыниной.

Сегодняшнее поколение, возможно, не помнит этих имен. Иван Пырьев был хозяин кинематографа, любимец власти, главный бабуин в кинематографическом стаде. Марина Ладынина, его жена, – красавица, звезда тридцатых годов. Но… «пришли другие времена, взошли другие имена». Пырьеву мстили за прежний успех и за прежнее могущество. В нашей стране только так и бывает: кто был всем, тот стал ничем.

Ладынина тоже не снималась. У Пырьева была новая жена.

Андрей Ладынин передвигался на худых ногах, ходил задумчивый, потусторонний, постоянно грыз спичку. Его пальцы были коричневые от спичечной серы. Когда садился, переплетал ноги одну вокруг другой. Я называла это «заплетать ноги в косу». Его дразнили «тени забытых предков».

Андрей – очень милый, нежный человек, но весь режиссерский дар воплотился в его отце Иване Пырьеве. Андрею не досталось ни крошки.

Я не знаю, в чем было его призвание. Может, он был прирожденный биолог, или летчик, или врач-терапевт. Но только не режиссер. Ему это было совершенно неинтересно, и он не знал, с какого бока подойти к сценарию.

И я не знала. Это был мой первый опыт.

Мы сидели друг против друга и мучились.

Иван Пырьев подозревал, что Андрей не пригоден к профессии.

Однажды он завел меня в свой кабинет на «Мосфильме» и спросил:

– Что ты думаешь о моем сыне?

Я чуть было не ляпнула то, что думала, но вовремя спохватилась. Все-таки я имею дело с отцом.

– Он очень интересный человек, – отозвалась я. И это не было преувеличением. Андрей действительно был интересный человек во всем, кроме кино.

Иван Александрович тут же расположился ко мне и стал жаловаться на свою жизнь, на жену Андрея, которая говорила: «Когда сдохнет этот старик…»

Я во все глаза глядела на Пырьева. Издалека он казался мне всемогущим, как Сталин. А тут сидел передо мной обиженный пожилой человек, совершенно обычный. Пил чай, позвякивая ложечкой. Воистину, к кумирам лучше не приближаться. У него была необычная форма черепа: затылок оттянут назад, как у инопланетянина. Такая же форма была у Андрея. Талант не передался сыну, а физика передалась.

Пырьев любил Андрея, и он решил подкрепить его будущий фильм большими мастерами. Были приглашены самые яркие комедийные режиссеры: Рязанов – художественный руководитель и Данелия – доработчик сценария.

Подпорки требовались и сценарию и постановке.

Редактор Нина Скуйбина показала сценарий Данелии. Он согласился. Пригласил к себе для переговоров.

Мы с Ниной поехали к нему на Чистые пруды.

Дверь открыла его мама, Мери Ильинична Анджапаридзе. Сокращенно Меричка.

Я вспомнила: мы уже знакомились с ней в журнале «Фитиль». Меричка была режиссер, работала на «Мосфильме». Я зачем-то приехала в «Фитиль», скорее всего, привезла свой сюжет. Михалков вел со мной беседу с таким радостным интересом, что всем вокруг передалась эта радость. Все улыбались, и Меричка в том числе. Я запомнилась ей со знаком плюс. Если Михалков мне рад, значит, я – не пустое место.

Мы сели в кабинете Георгия Данелии. Кабинет – пышно сказано. Комнатушка метров восемь, если не меньше. Как купе поезда.

Люба Соколова (гражданская жена) принесла нам кофе со сливками. Меричка и Люба были преувеличенно любезны, всем своим видом показывая высокое уважение.

Я думаю, эта любезность больше относилась к Нине. Она была вдова талантливого режиссера Владимира Скуйбина, который умер от рассеянного склероза. Умирая, он не бросил съемку и свой последний фильм снимал лежа на носилках. Это был подвиг.

Мы сидели в крошечном кабинете, каждый что-то говорил. Нина вдруг поднялась и пошла в прихожую. Сняла с вешалки пальто. Я вышла следом.

– Ты куда? – удивилась я.

– Я ухожу.

– Почему?

– Он давит.

Видимо, Георгий был настойчив, авторитарен, не терпел возражений, не считался с другим мнением.

Я ничего такого не почувствовала и могла терпеть все что угодно.

Нина не хотела терпеть чужого давления. Не хотела спорить, напрягаться. Просто поднялась и ушла. Но она – редактор. У нее этих сценариев – куча. А я – автор. Разница такая же, как между собственным ребенком и чужим ребенком из детского сада. Ему тоже хочешь добра, но ведь не так, как своему.

Нина ушла. Я осталась.

Данелии в это время закрыли фильм «Хаджи-Мурат». Запретили снимать потому, что повесть Толстого показалась Госкино антирусской. Толстой с брезгливостью описывал, как вели себя русские солдаты на чеченской земле, гадили в источники, например. Чеченцы были написаны Толстым с гораздо большим уважением, чем русские.

Сценарий «Хаджи-Мурата» был уже готов, актеры подобраны, Данелия страстно хотел его снимать. Но закрыли. Как дверью по лицу, с размаху. Он был оскорблен, растерян, и взялся за доработку моего сценария только для того, чтобы быть занятым. Он не умел находиться в безделье. Как правило, он пребывал в двух состояниях: работал и пил. По очереди. То и другое запоем.

Мы приступили к моему сценарию. Мне было двадцать восемь лет, Данелии тридцать шесть, а его гражданской жене Любе – сорок семь.

Я приходила к нему в десять утра. Садилась напротив. Получалось – нос к носу. И мы начинали сочинять.

После Андрея Ладынина мне казалось, что я вылезла из темного погреба на цветущий луг, залитый солнцем. Все предложения, которые исходили от Данелии, приводили меня в искренний восторг, и я хохотала, как ребенок в цирке. Весь дом был заполнен моим смехом.