Прорицатель - Светлов Роман - Страница 20

«Двора» как такового Эвмен не имел. Смирившись с недоверием друг к другу командиров отрядов, расквартированных вокруг Тарса, он не устраивал каких-то совместных пирушек или развлечений. Зато щедро снабжал их деньгами и выражал чрезвычайное удовольствие при встрече с кем-либо из них. Вместе с тем никто — даже Дотим — не смели позволить себе малейшего проявления запанибратства со стратегом. Как понял Калхас, подлинно близки Эвмену были только Иероним, да на первый взгляд ограниченный, медлительный командир его телохранителей, армянин по имени Тиридат. Стратег располагал к себе людей, делал их преданными своему делу, но очень осторожно давал переступать границу того, что называется дружбой.

Калхас и не претендовал на нее. Но, с другой стороны, несмотря на симпатию, не мог пока причислить себя к слепо преданным Эвмену людям. Неизвестная сила приставила его к стратегу с неизвестной целью. Она заставила его смотреть по сторонам, взвешивать свои слова и мысли. Оставалось только ждать, пока ход событий не внесет во все ясность.

Впрочем, один человек питал в отношении аркадянина вполне определенный интерес. Это был Антиген. Не нужно было большого ума, чтобы догадаться: македонянин привел к стратегу Калхаса в расчете на благодарность прорицателя. Антиген надеялся, что разомлевший от счастья пастух поможет ему — подслушивая, нашептывая Эвмену выгодные аргираспидам прорицания. Калхас же страшно разочаровал его.

Некоторое время среброщитый не давал о себе знать. Но однажды слуги Антигена нашли аркадянина и привели его в лагерь македонян. Палатка их вождя была устроена по восточному образцу. Скромный походный алтарь находился в дальнем углу, а большую часть свободного пространства занимали ковры, вытканные золотой нитью, треножники с курительницами из электрона, богато инкрустированные ларцы и, наконец, несколько лож, явно вынесенных из какого-то пиршественного зала. Из-за полога, разделявшего палатку на две части, доносились женские голоса. Казалось, что Калхас оказался у внезапно разбогатевшего крестьянина, который не знает, как распорядиться свалившимся ему на голову счастьем, и выставляет его для всеобщего обозрения. Никакой меры, царившей у Эвмена, Калхас в облике палатки не увидел. Нагромождение богатств было безвкусным и бессмысленным.

Вождь македонян заставил пастуха возлечь на ложе, устроился на соседнем сам и приказал принести вина. После того, как им вручили стеклянные чаши с ароматной рубиновой влагой, Антиген принялся жаловаться:

— Если это было шуткой, то очень глупой! Не для того я привел тебя к Эвмену, чтобы ты начинал возводить на меня напраслину. Подумай сам, какую услугу ты оказываешь Антигону, вбивая между нами клин! Только представь на мгновение, что стратег всерьез принял твои слова… — Антиген помотал головой. — Нет! Это было бы ужасно! Каково полководцу идти в бой, если он не доверяет своей армии?! А как мне теперь прикажешь разговаривать с ним?..

За обиженным нытьем македонянина слышалась растерянность. Калхас задел в нем своим пророчеством что-то тщательно скрываемое.

— Но ведь я не сказал, что ты сейчас замышляешь нечто против стратега, — спокойно сказал пастух, выделив голосом слово «сейчас». — И, потом, не для кого не является секретом, что отношения между вами натянуты!

От прямоты Калхаса Антиген потерял дар речи.

— Нет, Антиген, я ничего плохого тебе не желаю, — добавил прорицатель. — И менее всего хочу вбить клин между тобой и стратегом. Я буду рад, если вы останетесь вместе. Но Эвмена предупреждал не я — боги.

— Калхас, то, что ты спас меня, я буду помнить всегда, — обрел дар речи Антиген. — Однако твои слова… обижают. Пусть ты прорицатель, но не нужно так говорить. Сейчас в мире все настолько перемешалось, что даже дельфийский оракул не сумеет разобраться в грядущих событиях…

Натужно порассуждав о судьбе, Антиген пытался перевести разговор в шутку. Македонянин не был умелым собеседником. Некоторое время поскучав, Калхас под благовидным предлогом распрощался с ним, с удовлетворением чувствуя, что оставляет того в состоянии некоторой растерянности.

Ближе всего Калхас сошелся с Иеронимом. Добродушный, незлобивый историк с удовольствием пускался в длинные беседы с аркадянином и не скрывал при этом, что надеется открыть природу его искусства. Правда, Калхас говорил гораздо меньше своего собеседника — и потому, что сам толком не понимал, как его устами глаголет Гермес, и потому, что Иероним оказался очень словоохотливым человеком.

Иерониму не было и сорока лет, но он повидал и прочитал столько, что стал кладезем знаний. Даже цветастые обороты, которыми он часто перегружал речь, не мешали Калхасу узнавать массу интересного об Александре, или о народах, живущих на далеком Востоке. Дела — а историк фактически был секретарем при Эвмене — отнимали у него много времени, однако на досуге он часто составлял компанию аркадянину.

Вскоре после разговора с Антигеном Иероним повел Калхаса в греческий квартал, расположенный на северной окраине Тарса. Греки поселились здесь давно, задолго до походов Македонца. В основном они занимались торговлей, представляя купеческие товарищества или даже целые полисы. Они тщательно охраняли свои обычаи и именно из-за последних Иероним пригласил Калхаса.

— Чем дальше мы на самом деле от Эллады, тем больше чувствуем себя эллинами. По крайней мере всячески подчеркиваем это, — сказал он по дороге. — Причем каждая такая колония помнит Элладу по-своему и выбирает для подражания что-то свое…

— Помнишь, Калхас, ты напророчил, что я пойду к женщине и еще про рукопись? — после некоторой паузы спросил Иероним у пастуха и смутился. Дождавшись утвердительного ответа, историк продолжал: — Тогда я действительно ходил к ней из-за рукописей. Но что касается удовольствий, — Иероним смутился еще более. — Видишь ли, эта женщина подражает Сафо. Назвала себя Софией, собрала вокруг молоденьких девушек и занимается их воспитанием, а также подыскиванием женихов, помогает в любовных делах. Только… это не Сафо. К счастью, она не пытается писать стихов. Представляю, что получилось бы из этого!..