Родовое проклятие - Робертс Нора - Страница 62

– Отрадно слышать, поскольку трудно было бы от него избавиться, чтобы только тебе угодить. Лучше скажи: тебя что-то разбудило или ты проснулась сама?

– Просто проснулась. Проснулась – а тебя нет. – Прозвучало капризно, она и сама это чувствовала. Оставалось надеяться, что это тоже была реакция, иначе она скоро себя возненавидит. – Если ты на меня не сердишься, тогда почему спишь здесь, свесив ноги с дивана?

– Тебе был нужен покой и отдых, только поэтому. – Коннор видел, что Мира успокоилась. Он изловчился и, приподнявшись с нею вместе, задвинулся в угол дивана, где они устроились и стали глядеть на огонь. – Мы не успели выйти из кухни со своим чаем, а ты уже спала. Даже не шелохнулась, когда я нес тебя наверх, а Брэнна переодевала тебя в пижаму. Это целебный сон, солнышко, сон лечит. Благодаря ему твой мозг и твое тело – и даже твоя душа – получили то, что им было необходимо.

– Я решила, ты не хочешь быть со мной, и пошла тебя искать, чтобы разобраться. Я уже настроилась на выяснение отношений.

– Тогда я рад, что ты споткнулась о мои сапоги, потому что это лучше, чем выяснять отношения.

– Прости.

– Что ты все время извиняешься? – Он провел пальцем по камешкам в ее ожерелье.

– Фин сгонял на конюшню и мне его привез, представляешь?

– Я знаю.

– Больше никогда не сниму!

– Я знаю.

Воплощенное доверие, терпение, прощение. Нет, она его недостойна, решила Мира и прижалась лицом к его шее.

– Я тебя обидела.

– Да уж.

– Коннор, почему любовь дается тебе так легко? Свободно и легко! Я говорю не о той любви, что всегда была между нами, и не о вашей с Брэнной любви.

– Знаешь, для меня самого это что-то новое, так что я и сам толком не пойму. Я бы сказал, это все равно как если бы ты владел чем-то так давно, что оно уже стало частью тебя. Потом ты смотришь на это что-то чуть под другим углом зрения. Знаешь, как бывает с кусочком стекла: ты держишь его, а потом чуть меняешь наклон – и оно ловит солнце и фокусирует луч? Можно зажечь огонь, всего лишь капельку наклонив стеклянную линзу. Вот… что-то в этом духе. И то, что уже существовало, вдруг повернулось другой стороной и вобрало в себя весь свет.

– Это «что-то» могло бы чуть повернуться опять и снова этот свет растерять.

– С чего бы, если этот свет такой притягательный? Видишь там огонь?

– Конечно, вижу.

– Все, что ему нужно, это чуточку внимания, слегка поворошить, подкинуть дров – и он будет гореть и день и ночь, давать свет и тепло.

– А можно забыть его поворошить. Или дрова вдруг кончатся.

Коннор со смехом потерся о ее шею.

– Тогда можно будет сказать, что ты беспечна, стыд тебе и позор. Любовь надо лелеять, вот о чем я толкую. Поддерживать свет и тепло – это своего рода работа, но ты же не захочешь сидеть в темноте и холоде?

– И никто не захочет, однако люди об обязанностях легко забывают.

– Мне кажется, это такие обязанности, которые двое несут поровну и выполняют, иногда – один чуть больше другого, а потом роли могут опять поменяться. – Это вопрос равновесия, подумал он, плюс бережное отношение и небольшое усилие. – Что дается легко, не всегда бывает правильным, и иногда требуется об этом напомнить. А главное, Мира, я что-то не припомню, чтобы ты стремилась к легкой жизни. Никогда ты работы не боялась.

– Там, где я могу что-то поднять и нести, или чистить, или горбатиться – нет, не боялась. И не боюсь. Но душевная работа – это совсем из другой оперы.

– Да и тут я не замечал, чтобы ты сачковала. Ты слишком невысокого о себе мнения. Дружеские отношения тоже требуют усилий, согласись. Как тебе удавалось оставаться таким верным, заботливым другом, и не только мне, но и Брэнне, Бойлу, Фину, а теперь и Айоне? А еще твоя родня… – добавил он, не давая ей возразить. – Родственные отношения – особая статья, здесь приходится трудиться еще больше. Ты для своих сделала больше, чем кто-либо другой.

– Да, но…

– А то, что ты иногда ворчишь, совершенно неважно, – опять опередил он. – В конечном счете важны не слова, а дела.

Он поцеловал ее в переносицу.

– Ты должна поверить в себя.

– Это самое трудное.

– Тогда учись! Ты же, когда училась ездить верхом, не стояла в стороне и не гадала, что будет, если ты упадешь?

– Ни разу в жизни не упала с лошади.

– Но ты меня поняла?

Пришла ее очередь улыбнуться.

– Какой же ты умный!

– Значит, тебе повезло – отхватила такого умника и влюбила в себя. Да еще и терпеливого настолько, что готов ждать, пока ты не научишься и не уловишь суть.

– Когда ты так говоришь, у меня сердце заходится, – призналась Мира. – Когда ты так говоришь, мне делается так страшно, что сердце екает.

– Тогда ты мне сама скажешь, когда оно перестанет екать и потеплеет. А сейчас постарайся снова уснуть.

– Здесь?

– Ну, мы же здесь, и нам удобно, разве нет? И от огня так тепло и уютно! А ты видишь в огне всякие истории?

– В огне я вижу огонь.

– Да ты что? В угольках, в языках пламени – везде свои истории. Одну я тебе сейчас расскажу.

И он рассказал о замке на холме, о храбром рыцаре на белом коне. О королеве-воительнице, искусно обращавшейся с луком и мечом, которая летала по небу на золотом драконе.

Как все красиво, подумала Мира, и как выразительно! Она будто наяву видела все, о чем рассказывал Коннор.

И она снова погрузилась в сон с улыбкой на лице, а голова ее покоилась на его плече, как на подушке.

Понадобилось три дня, чтобы Мира начала бодрствовать больше, чем спать и лежать в постели. В первый день она с утра до вечера пробыла в кровати, на диване или выполняя мелкие поручения Брэнны. Но ко второму уже почувствовала себя в силах вернуться на несколько часов на конюшню и помогала ухаживать за лошадьми и раздавать корм.

А еще она извинилась перед коллегами.

К третьему дню Мира почувствовала, что вновь обрела себя.

Это было такое чудесное чувство, что она вывозила навоз и все время пела.

– Тебе впору с Адель[13] соревноваться, – заметила Айона.

– У нее великолепный голос. – Мира помолчала и улыбнулась подруге, которая стояла, опершись на распахнутую дверь денника. – Знаешь, я никогда не понимала этого выражения: спасибо, хоть здоровье есть. Я ведь по-настоящему и дня в своей жизни не болела. Во-первых, конституция крепкая, а во-вторых, в лучших подругах – ведьма с выдающимися целительскими способностями. Только теперь, когда свалилась, и начинаю понимать, что значит снова быть на ногах. Ценить здоровье.

– Выглядишь ты прекрасно.

– А чувствую себя еще лучше.

Мира выкатила тачку из стойла, и Айона вошла туда, чтобы вымести грязь. Поменявшись местами с подругой, Мира огляделась, желая убедиться, что они одни.

– Поскольку мне уже лучше, может, расскажешь, насколько все было ужасно.

– А ты что, ничего не помнишь? Тебе же все это уже рассказывали – сразу как ты пришла в себя.

– Нет, я помню. Я имею в виду – насколько все было плохо, Айона? Насколько он был близок к тому, чтобы меня умертвить? Я не хотела раньше спрашивать у Брэнны с Коннором, – добавила она. – Но теперь я на ногах и вот, спрашиваю у тебя. Мне кажется, если я буду знать всю правду, то мое исцеление можно будет считать законченным.

– Было очень плохо. Мне с таким раньше сталкиваться вообще не приходилось. Честно говоря, подозреваю, что и остальным тоже, но они лучше меня знали, что в таких случаях делать. Насколько мне известно от Брэнны, самые критичные – первые минуты. Чем глубже ты погружалась, тем сложнее было бы тебя оттуда вытащить. И тем вероятнее… понимаешь, мозг мог пострадать.

– То есть мне грозило помешательство.

– Вроде того. Потеря памяти. Психоз. Брэнна говорит, все решило то, что Коннор так быстро до тебя добрался.

– Значит, он спас меня от смерти. И от безумия.

– Да. После этого все решили следующие час или два. Брэнна точно знала, что делать – или очень убедительно блефовала, отдавая указания нам с Коннором. Я не понимала, насколько испугалась, пока мы всего не закончили. А сначала… надо было действовать – и я действовала. Потом примчался Фин, и это очень помогло. И еще Бойл. Он сидел и держал тебя за руку на протяжении всего ритуала. А он длился больше часа, и ты была совсем белая и бездыханная. Потом понемногу стала розоветь, едва заметно, но это уже был прогресс.