Кошка колдуна - Астахова Людмила Викторовна - Страница 26

– А ну-ка, докажи! Перекрестись!

«Слева направо или справа налево? Двумя или тремя?» – всполошилась я и, стараясь не акцентировать внимание на количестве пальцев, быстренько перекрестилась справа налево.

«А если даже ошибусь, то сид не даст на костре сжечь. Или что тут делают с еретиками?»

Но Василий остался доволен увиденным. И даже посочувствовал:

– Тяжело небось у нехристя на службе? Не обижает? Вижу, что сережками и бусами увешал, но так, может, это напоказ, а за закрытой дверью лупцует почем зря? Или склоняет отречься от веры Христовой?

Вот уж чего Диху не делал, так это не интересовался религиозными взглядами своего «домашнего питомца». В чем я поспешила заверить богобоязненного управляющего.

– А то смотри, девка! Тихий, он не всегда таким тихим был. Говорят, во времена матушки Марьи Семеновны буянил хуже лешего.

О чем о чем, а о былых «подвигах» моего сида я послушала бы с удовольствием, но тут прибежала сенная девка и передала его приказание явиться немедля.

– Иди-иди! – заторопил Василий. – Нечего нелюдя злить.

Видимо, случалось и ему попадать под горячую сидову десницу.

А Диху между тем томить себя ожиданием не собирался, потому как, стоило замешкаться, тут же по мою душу прислали еще одну сенную девушку. Мерзавка улучила момент, с силой толкнула меня в спину, и я чуть не впечаталась носом в грудь сида.

– Экая ты неуклюжая, Кэти, – буркнул он. – Идем со мной.

И крепко-накрепко, точно клешнями, прихватив за плечо, нелюдь поволок меня в хоромы к боярину. Как обычно, ничего толком не объяснив.

Впрочем, в неведении я оставалась недолго. Несложно догадаться, чем таким важным собираются заниматься хозяин с гостем, сидя за столом, плотно уставленным всевозможными разносолами.

– Девку-то зачем опять притащил? – недовольно хмыкнул Иван Дмитриевич, покосившись на меня, старательно пытавшуюся притвориться невидимкой. – Хотели ж нормально посидеть напоследок, без баб. Когда ведь теперь увидимся!

– Может статься, что никогда, – пожал плечами сид, вытаскивая меня из-за спины и ногой пододвигая скамеечку. – Она будет молчать.

«Буду молчать. Как рыба», – согласилась я, утвердительно кивая.

Диху удобно устроился в кресле италийской работы, мимолетно погладив обивку и одобрительно выгнув бровь, дескать, красиво живешь, дружище. От острого взгляда потомка Дану не ускользнула ни дорогая посуда в поставцах, горделиво расставленных вдоль стен, ни голландские изразцы печи, ни прочие приметы роскоши. Массивная бронзовая люстра, например. И канделябры тоже.

– Хм… уютненько, – оценил сид мастерство флорентийских мебельщиков и венецианских чеканщиков, кивком указав собственности на место у своих ног, где та незамедлительно и пристроилась, с непривычки съежившись на скамеечке. – Что до девушки, то мне ее надобно получше кормить, а все эти закуски мы вдвоем все равно не осилим. Стол-то у тебя ломится, друг мой. Что это там, икорка?

– Осетровая, – подтвердил боярин. – А вон там, в плошечке – из сижка свеженького. Испробуй-ка.

– Успеется. – Сид деловито собрал на блюдо понемногу того, немного сего и поставил на пол рядом с Кэт. – Вот, убедился? Она будет есть и молчать, и довольно о ней. Выпьем лучше.

Ни дать ни взять – кошку угощал. Я и сама так делала, когда трехцветная Баська садилась этак томно возле ножки табурета и умильно глядела на меня в ожидании подачки с хозяйского стола. Намерения у Диху на первый взгляд казались самыми добрыми, но кто знает, что он там еще задумал. Не производил сын Луга впечатления человека последовательного.

Корецкий покряхтел, собственноручно разливая по кубкам золотистый хмельной мед. Чокнулись. Диху выпил половину и, не глядя, протянул мне свой кубок.

«Как так можно с живым человеком обращаться? – кричало во мне оскорбленное современное воспитание, потрясая в воображаемом кулаке Декларацией прав человека. – Да как он, этот приблудный ирландский языческий божок, смеет?» Но вовремя вмешались здравый смысл и не менее здоровое чувство самосохранения, напомнив о купчей, избавившей меня от участи сенной девки.

«В людской, рыбка моя, тебя только и ждут. Вместе с Декларацией и Конституцией», – сказали они, но вкус невиданных в цивилизованном мире деликатесов с боярского стола все равно не изгнал горького привкуса унижения.

– А это, на стене? – Сид продолжал осматривать помещение. – Неужто… Марья Семеновна?

Небольшая картина в стиле эпохи Возрождения смотрелась на разрисованной цветочным орнаментом стене немного странно, но возвышенная, строгая красота женщины, изображенной на ней, заслуживала увековечивания.

– Признал? – усмехнулся Иван Дмитриевич, полуобернувшись, чтоб тоже глянуть на картину. – Она, голубушка, Марья-посадница. Италиец писал, этот, как его…

– Беллини, – тихо молвил Диху и медленно кивнул, отводя глаза. – Да, узнал. Очень похожа.

«Джованни Беллини?» – мысленно охнула я.

Марья-посадница в исполнении знаменитого художника венецианской школы походила на одну из его многочисленных мадонн, этот стиль ни с чем не спутаешь. Мир, в котором Джованни Беллини запечатлел для потомков новгородскую женщину, мне определенно нравился.

– Как живая бабуля, – подтвердил боярин. – Содрал, конечно, этот Беллини с нас с Мишкой – собор можно было расписать! Однако ж до чего хороша получилась! Скажи?

– Скажу, – кивнул сид и, отобрав у меня кубок, залпом допил мед. – Хороша. Она такой и была.

– Вспоминала тебя давеча бабуля-то, – остро глянув на слегка порозовевшего гостя, заметил Иван Дмитриевич. – Вот ведь память! Шутка ли – скоро девяносто второй годочек стукнет, а все бодра духом и разумом чиста. Правда, из покоев уже редко выходит… Ты бы навестил ее, Тихий.

– Ни к чему это, – помолчав, ответил сид. – Ни ей, ни мне. Давай, что ли, за здравие Марьи Семеновны Корецкой, – и подставил кубок под золотую струю из кувшина. – Редкая женщина, действительно редкая. Уж поверь, я знаю.

Снизу, со скамеечки, было хорошо видно, как горестно дрогнули губы сына Луга.

«А ведь он же бессмертный, как все сиды. И у них с Марьей Семеновной что-то было. Когда-то».

– Ты-то знаешь, кто ж спорит, – покивал боярин. – Кому ж знать, как не тебе, Тихий.

– Осторожней, Айвэн, – прошипел Диху. – Лучше бы тебе даже и не думать в эту сторону.

От этого утробного, грозного, почти драконьего шипения я невольно втянула голову в плечи. Так летней ночью рокочет где-то за горизонтом далекая гроза, ворочается за тяжелым пологом облаков неимоверная природная силища, грозя ничтожным людишкам смертью и разрушением.

– А я что, я ж ничего такого… Говорю, ежели б не ты, кто знает, как бы оно все повернулось тогда-то, с князьями. Что московский, что тверской – оба были волчары, до чужих закромов охочие. Не говоря уж о литвинах. Ты закусывай давай, Тихий, а то ишь, вызверился на меня, будто я непотребство какое говорю.

«Ох, не зли его, боярин, ох, не зли», – хотелось шепотом попросить разудалого Ивана Дмитриевича, гуляющего сейчас по лезвию ножа. Была бы я всамделишней кошкой, распушила бы хвост, честное слово.

– Хватит о женщинах, – буркнул сид. – Не лучший выбор для застольной беседы.

– Хватит, так хватит, – покладисто кивнул Корецкий. – Вот не пойму я, Тихий…

– Мм?

– Хороша рыбка, а? Так вот, не пойму я никак, с чего это ты вдруг этаким благодетелем заделался. Бабку выручил – это одно, все-таки женщина достойная, вдовая к тому же…

– Айвэн!

Я готова присягнуть, что мой господин нелюдской национальности по-звериному прижал уши. И оскалил зубы, точь-в-точь рявкнувший на зарвавшегося переярка волк-вожак.

Боярин осклабился, утирая рукавом капли меда, оросившие его лицо, когда разъяренный сид шарахнул по столу кулаком, заставив подпрыгнуть кубки и кувшины.

– Эк ты грозен! Но мы-то с Мишкой ничем твоих благодеяний не заслужили. Ведь не ради же того, чтоб я тебе когда-нибудь эту ледащую подарил, – Иван Дмитриевич ткнул пальцем в мою сторону, – ты мне столько раз услужил изрядно. Вовек не расплатиться было бы, ежели б ты вдруг счет предъявил. А?