Серебряные крылья - Кузнецов В. А. - Страница 3

— Ну что же, хорошо, слушай.

Мы лежали рядом на железных солдатских койках. А мысли опять вернулись в Москву. Там — от

площади Коммуны — идет красивая улица. По обеим сторонам в четыре ряда липы. Чудесные

тридцатилетние липы. И двухэтажные домики слева и справа. Только один дом, словно огромный

корабль, выделяется среди них. Это даже не дом, а сросшиеся два трех- и четырехэтажных кирпичных

здания. Внутри двора еще три дома. Один из них четырехэтажный. Вот это и есть Арбузовка, все

обнесено глухим высоким забором.

Во дворе хорошо поиграть в прятки, постукать в футбол или поиграть в лапту. Ребят в доме

видимо-невидимо. Наверное, поэтому боится нашего дома вся улица. Только скажи: «Я из Арбузовки» —

пальцем никто не тронет.

— Скажи, почему ты называешь свой дом Арбузовкой? — спросил Гриша.

— Арбузовка? Дом и фабрику роялей воздвиг незадолго до революции Арбузов. А средний дом,

четырехэтажный, построил его брат Николай.

Старший, Василий Егорович, во время революции встал на сторону Советской власти, записался в

Красную Армию, воевал в гражданскую войну.

Дом у них, конечно, отобрали, но семье дали хорошую квартиру на втором этаже. Там и сейчас

живут его родственники. А сын Володя на фронте. Ты не спишь?

Гриша не ответил. Значит, хватит рассказов. Но сегодня не спится. Из сердца не выходит образ

матери. Как-то она там одна?

...В Москве тревожно. Фашисты во что бы то ни стало хотят захватить столицу. Рвутся напрямик,

несмотря на огромные потери.

Многое не видели, не чувствовали тогда жители Москвы. Даже не все военные были знакомы с

настоящей обстановкой. Наши техники и механики тоже знали не все, хотя о многом догадывались.

Летчиков же каждое утро информировали о линии фронта, и мы с тревогой наблюдали, как быстро

приближается она к родному городу.

Мы, молодые лётчики, жили в те тревожные дни одним желанием: летать, как можно больше

летать. И еще — не разбить самолет, выполнить получше задание, не подвести командира и летчиков

своей эскадрильи. А самолеты получили новенькие — прямо с завода. Подойдешь, погладишь его, и

душа радуется. И огромной гордостью наполняется сердце. Ты — командир экипажа! Как не гордиться

этим!

Программа переучивания идет к концу. И не такой уж страшный стал этот, «миг», как казался

раньше. Вот что значит тренировка.

Мой механик Хатамов Мухамеджан, или просто Миша — узбек. Скосит глаза, улыбнется.

— Что, командир, глядишь? Хороший конь?

Миша до армии был учителем. Спокойный, исполнительный. Все копается, копается в машине, а

глаза смоляные искрятся. Он очень старательный, лазит везде, где надо и не надо. Однажды это чуть не

стоило ему жизни.

Наш самолет стоит на стоянке. От бомб защищен хорошо, но выруливать вверх, на горку, трудно.

Колодки под колесами и сзади, и спереди. Сидеть в самолете неудобно — как на вздыбившемся жеребце.

Ракета! Это сигнал на запуск и выруливание. Миша стоит у консоли крыла. Взмах руки: «Убрать

колодки!» Хатамов бросается под колеса — одна колодка вылетает из-под плоскости. Рядом с

вращающимся винтом механик бежит к другому колесу, дергает вторую колодку, ныряет в сторону. Но

бежит Хатамов чуть правее того пути, который безопасен, справа — вращающийся винт!

Удар по голове, Миша падает, сжимая голову руками, а сзади все так же грозно вращается

трехлопастный винт.

Если добавить обороты, можно вырулить, не тронув Мишу. Что делать? Командир уже вырулил,

отставать нельзя. Но и Мише нужно помочь. Решаю выключить мотор...

Догадываясь о моих колебаниях, Хатамов с трудом приподнимается и показывает: «Выруливай!»

Отрицательно качаю головой, но Миша даже пытается улыбнуться и машет рукой: «Выруливай!»

Самолет с ревом выруливает на взлетную.

Миша все-таки пострадал: получил небольшое сотрясение мозга. В другое время с таким

диагнозом лежат долго, но в октябре сорок первого было не до этого. Несколько дней пробыл он в

лазарете и вышел на службу.

В те дни наш полк начал летать на прикрытие железной дороги Коломна — Рязань. Это уже почти

боевые вылеты.

Ко мне подходит Чуфаров:

— Полетим парой на прикрытие эшелонов. Только не отставать!

Чуфаров — заместитель командира эскадрильи — согнувшийся, как знак вопроса, худощавый

капитан. Он какой-то поджарый, прокоптелый. Не поверишь, что истребитель. Но уважение к нему

огромное. Он из той шестерки, что дерется под Москвой, пока мы не встанем на ноги. У него орден

Ленина и хороший инструкторский опыт. Поэтому его на пару недель направили в учебный Центр —

«вводить нас в строй». Никогда не проронит лишнего слова Чуфаров. Его боятся и уважают, И мне с ним

в паре лететь на задание!

«Не отстал!» — с удовлетворением подумал я после отрыва самолета от земли.

Но Чуфаров только мельком взглянул в мою сторону и сразу же пригнулся к переднему стеклу.

Голова вертится во все стороны, как на шарнирах. И как она у него не отвалится? Вот это

осмотрительность!

Самолет ныряет то вверх, то вниз, то рыскает из стороны в сторону.

Неожиданно появилась облачность.

На мгновение Чуфаров потерян. Вот он уже за облаками и разворачивается в мою сторону. Передо

мной то небо, то железная дорога с медленно ползущими длинными поездами.

Устал, болят руки и шея. Мы в воздухе десять минут, а полет рассчитан на пятьдесят. И уже устал.

Вот это крутит мой ведущий!

Идем к Рязани. Облачность становится редкой, размытой. У Коломны облака плотные, низкие,

приходится идти на малой высоте. Перед глазами мелькает самолет ведущего и земля.

А Чуфаров все крутит и крутит: ни минуты не пройдет по прямой. Слежу только за температурой

воды и масла. На остальное не хватает времени. Как бы не потерять ведущего. Потеряешь — стыд, срам,

да и дорогу на аэродром можно не найти.

Над Коломной развернулись вдоль Оки на Рязань. Ниже, ниже. Правый берег крутой, левый совсем

пологий.

Идем ниже правого берега, ниже деревушки, раскинувшейся на обрыве. Красиво, дух захватывает!

Река извилисто прокладывает путь восточнее Коломны, потом круто сворачивает на юг. Под нами

болото, огромные лесные массивы. Это есенинские места, родина любимого поэта.

Чуть левее — поселок Радовицы, а впереди — Криуши. Здесь когда-то Есенин писал «Анну

Снегину».

И в эти дорогие каждому места могут прийти фашисты! Горечь и стыд обжигают сердце. Нет, не

бывать этому, никогда не бывать. И не смотри вниз, нужно следить за ведущим и за обстановкой, нужно

искать врага, уничтожать его...

Чуфаров показывает кулак.

Понятно! На бреющем полете ведомый должен идти выше командира. Маленькое, почти совсем

незаметное давление на ручку, и самолет «подпрыгивает» метров на 50.

Ока вновь поворачивает на восток, а железная дорога продолжает ниткой тянуться к Рязани. Идем

бреющим между железной дорогой и рекой. Станция Рыбное. Поврежденные бомбами здания. Это о ней

говорил утром Шведов.

Начальнику станции Рыбное Колобову присвоили звание Героя Социалистического Труда. Он под

вражескими бомбами переформировывал поезда за 15—18 минут. А в мирное время на это уходило 40—

50 минут.

Воюют все — и на земле и в воздухе. Все хотят победы, и все стараются как можно лучше

выполнить свою задачу.

Лес кончился. Чуфаров снижается над пашней. Вдруг — бррр... Вибрация, мелкая дрожь всего

самолета! Инстинктивно правая рука слегка тянет ручку на себя, чтобы не врезаться в землю, а левая

переключает кран на питание мотора от аварийного бачка.

Скрежет, треск, мотор «захлебывается». Он не может работать, когда топливо подается с

перерывами. Несколько страшных секунд. Но вот мотор взревел и снова стал работать ровно. Картина