Наука умирать - Рынкевич Владимир Петрович - Страница 10

Озабоченный комендант бросился выполнять распоряжения, генералы приступили к обсуждению своих планов.

   — Я оставить полк не могу, — решительно заявил Корнилов. — Особенно теперь. Я должен идти с текинцами. Если же в пути выяснится, что мне необходимо отделиться от полка, то один я это сделать смогу. Если же мы пойдём с полком все пятеро, то будет очень сложно нашей маленькой группе остаться без солдат в незнакомом месте в неясных условиях. Предлагаю вам разделиться по парам.

После краткого разговора решили, что Марков пойдёт с Романовским, Деникин — с Лукомским.

Последнюю ночь быховские арестанты спали плохо. Корнилов вообще часов до трёх не ложился, проверяя готовность полка. Другие прислушивались к каждому звуку — не дошла ли страшная волна из Петрограда? Марков, пробуждаясь из полудрёмы, с горечью думал о себе как о человеке, окончательно выброшенном из своей страны. Ещё вчера он был генералом русской армии, пусть арестованным несправедливо, обвинённым, подлежащим суду, но всё-таки русским генералом, гражданином своей страны, а кем он окажется завтра — беглецом, переодетым в чужую одежду, пробирающимся в чужой край, не знающим, как его там примут, что он будет делать для своей страны, для своей семьи? Правильно ли он решил немедленно вызвать сюда жену?

Задремал перед утром, проснулся около семи часов и увидел уже одетых Деникина и Романовского. Спокойствие и шутка — вот что необходимо в такие времена, и он сказал:

   — Прапорщик инженерных войск Романовский, на каком основании вы надели генеральский мундир?

   — Я не Романовский, а Лиханов. А ты, Серёжа, мой денщик Семён! Поднимайся и учись сапоги чистить.

Ритмичные шаги торопливо простучали по лестнице. Два генерала пошли на второй этаж, постучали в комнату, занимаемую Корниловым. Дверь сразу открылась — генерал не спал.

Пришёл и Лукомский и сказал, входя:

   — Господа, снова примчался Кусонский из Ставки, сейчас он у Корнилова.

   — По-видимому, ночью произошло что-то серьёзное, — предположил Деникин.

   — Бели и не произошло, то сегодня произойдёт, — заверил Марков. — Ещё одно кровавое воскресенье.

   — Больше уверенности, господа, — сказал Романовский, стараясь и голосом, и своей внушительной осанкой выразить надежду на успех. — Нас здесь всего пять генералов, но мы представляем лучшую часть русской армии, и сегодня наша главная задача — уцелеть, выжить, остаться в строю и начать борьбу против предателей России, захвативших власть. Соберём же всю свою волю, решимость, смелость, осторожность и доберёмся до Новочеркасска, до Каледина. Там мы будем в безопасности: испокон веков с Дона выдачи нет. Генерал Алексеев уже начал собирать офицеров и юнкеров...

В дверь постучали — вестовой Корнилова передал, что их вызывает Лавр Георгиевич.

Корнилов и Кусонский сидели за столом, приглашённые генералы устроились на стульях у стены. Марков, глядя на бывшего Верховного, подумал, что такое выражение лица у военачальника возникает, когда тот всё тщательно продумал и решил начать сражение. Штакельберг в Маньчжурии[14], чем-то тяжело болевший, в подобные моменты выздоравливал и становился во весь рост на командном пункте с таким же лицом, какое было теперь у Корнилова.

   — Итак, господа, наше заключение окончилось. Полковник привёз нам из Ставки официальные документы, свидетельствующие о нашем освобождении. Вы сами прекрасно понимаете, что эти документы нужны лишь нашему коменданту и командиру Георгиевских кавалеров, нёсших внешнюю охрану. Ставка будет занята большевиками, по-видимому, сегодня вечером. К этому времени мы должны исчезнуть из Быхова. Я выеду со своим полком после вас. Сейчас я приглашаю всех на мою квартиру в городе. Там вы переоденетесь, и мы попрощаемся. Вы хотите что-нибудь сказать генералам, господин Кусонский?

   —  В Ставку я больше не вернусь — так договорился со своим начальником генерал-квартирмейстером Дитрихом. На своём паровозе еду в Гомель. Могу взять двоих из вас.

   — Нам с Сергеем Леонидовичем хотелось бы немножко подальше, — сказал Романовский. — В Сумы. Там наши жёны.

   — Вы считаете 400 вёрст — немножко? — усмехнулся Кусонский. — Попробуем договориться с бригадой.

Выезжали из Быхова днём. Скудное зимнее солнце вдруг высветило крыши тихого городка, и дни, проведённые в нём, представлялись не такими уж плохими. Выбрались с Романовским па тендер, пытались найти среди убегающих домов стены гимназии.

   — По-моему, вон там, за тополями, — указал куда-то Романовский.

   — Скучать будете? — спросил Кусонский, пробираясь к ним по россыпи угля.

   — Ещё как будем, — подтвердил Марков. — Сейчас бы Ксеня бутылочку нам принесла... А вы о Могилёве будете вспоминать?

   — Я сейчас только и думаю о том, что там происходит. Не понимаю легкомысленности Духонина. Почему он не уехал в Киев? Сам же нам говорил, что Крыленко, наверное, его арестует или даже расстреляет. «Это, — говорил, — будет солдатская смерть».

То страшное, что Духонин даже не мог предположить, произошло 20 ноября. Ночью сыпал снег, и эшелон Крыленко подошёл утром к заснеженному перрону, остановился на первом пути. Из вагонов высыпали матросы, вооружённые винтовками и маузерами, у штабного вагона выстроился караул — человек 10 самых крепких, самых верных.

Матросы мгновенно затоптали перрон, засыпали, заплевали семечками. В морозном воздухе разлился запах махорки, загрохотал многословный революционный мат. Командиры отрядов — такие же моряки, но погорластее, покрепче и обязательно с маузерами в оранжевых деревянных кобурах. Им повиновались, но как бы не всерьёз: «Погоди, Вася, командовать — ещё не докурили... «Хотя знали меру — революционную дисциплину, знали, что за невыполнение приказа — пуля из маузера. Да и командиры понимали, что у их власти есть граница, а её лучше не переходить: объявят контрой, устроят перевыборы, а то и пустят в расход.

Олег Руденко кое-как собрал свой отряд черноморцев, приказал, уговорил, убедил не расходиться, не покидать вокзал, пока нет приказа Крыленко. «Вон твой Крыленко, — закричали матросы, — из кают-компании вылез. Ща поведёт Ставку громить. Проверяй пушки, ребята!..» Крыленко вышел из штабного вагона в новой офицерской шинели с зелёными фронтовыми погонами прапорщика, в меховой шапке с нашитой красной лентой. Никаких громких команд не отдал, лишь сказал несколько слов своим помощникам и конвойным. Толпа на перроне немедленно упорядочилась: возникли построившиеся шеренгами отряды матросов-кронштадтцев — на бескозырках: «Рюрик», «Олег», «Аврора»...

Эти отряды направились к Ставке. Сам Крыленко остался в поезде, ожидая результатов. По перрону от одного к другому передавалось: «Если Ставка не подчинится, возьмём силой. Готовьте штыки, ребята!»

Появились местные — и гражданские, и солдаты, и офицеры — в основном прапорщики, поручики. Руденко узнал поручика Линькова.

   — Эй! — крикнул матрос. — Здорово, поручик. Как насчёт закурить? У меня лучшие папиросы из царских складов. Только малость слабоваты. Угощайтесь. Потравим, как теперь жить будем?

   — Должны бы хорошо жить, товарищ матрос. Олег Иванович, кажется? Ах, Петрович. Мир с немцами подпишем, по домам разойдёмся. Хороший революционный порядок везде наведём.

   — А контру куда? Духонин отказался мир с немцами подписывать. Приказ Ленина не выполнил. Куда его? А тех генералов, что с Корниловым хотели революционный Петроград кровью залить? Которые смертную казнь на фронте ввели, чтобы народ на смерть гнать за буржуйские деньги? Сейчас Ставку возьмём и будем со всеми разбираться.

   — Разбираться, как в Бердичеве?

   — Как народ постановит.

И народ постановил.

Сначала солнце ударило в глаза блеском тающего снега — высветило, как в театре в нужный момент, главный эпизод. Распахнулись двери вокзала, и в толпу врезался отряд матросов, возвращающихся из Ставки. Зазвучали грозные команды: «Разойдись!.. Очищай палубу!.. А ну, назад на 20 шагов!.. Да-арогу!..»