Мираж - Рынкевич Владимир Петрович - Страница 16

Дымникову повезло на спутников-юнкеров — бравые юноши в казачьей форме научились почти всему, что отличает простых солдат и мужиков от благородного общества: материться, лезть в драку, пить стаканами дурной самогон, петь мужицкие песни, проклинать царя и буржуев и даже сморкаться без носового платка. В Петрограде на перроне ожидала подачи Поезда такая многослойная толпа, злобно бурлящая, неприступная, что если бы Леонтий был один, он даже не пытался бы пробиться через неё. А юнкера-константиновцы во главе со знакомым Вальковским, с тем, что охранял Николаевский мост, не хуже заправских фронтовиков врезались в эту страшную шевелящуюся массу как раз в тот момент, когда подавали поезд. С нагло грозными криками: «А ну, разойдись!.. Да-арогу красным казакам!.. Па-а приказу Па-адвойского[17]!» — они первыми оказались у дверей вагона, ворвались, заняли два отсека. Отставших в толпе, в том числе и Дымникова, со смехом втащили в открытое окно. Люди заняли все проходы, забились между полками, какой-то пролетарий втиснул свой рундучок так, что придавил ноги Леонтию, и немедленно вступил в беседу: «Что, ребяты, поехали своих буржуев бить?» — «А чаво ж на них глядеть», — отвечал Вальковский, изображая казака и переходя к изощрённой матерщине. Рядом, в соседнем отсеке, кто-то смачно рассказывал о боях с юнкерами: «Сперва кадеты, было, прищучили нас — стреляют хорошо, мать их... Но потом мы как попёрли...» Для говорившего кадетами были не только члены милюковской конституционно-демократической партии, но и все, в кого надо стрелять.

После мучительной дороги в душной тесноте, когда нельзя не то что выйти, но и двинуться, в Москве сделали остановку. Дымников отдал свой чемодан Вальковскому и поехал в Лефортово к Меженину. Единственный в Москве паровой трамвай провёз его по местам, святым для Александра Павловича Кутепова: Преображенская, Семёновская... Двухэтажный дом светлого кирпича напротив бело-голубого широкого строения ХVIII века — госпиталя. С другой стороны дома — знаменитый с петровских времён Головинский сад.

Дымников честно надеялся, что Игорь дома, а не на фронте, но его надежды не сбылись. И всё вышло не так, как он ожидал. Госпожа Меженина встретила настороженно человека, чьё интеллигентное лицо так не соответствовало мужицкой шапке, солдатской шинели и высоким сапогам с отворотами (в сапоге Леонтий прятал револьвер). Узнав, кто он и откуда, превратилась в приветливую хозяйку. Светловолосая, беломраморная красавица! Её неторопливые движения, а временами полная сонная неподвижность рождали ассоциации с холодным камнем, если б не выразительно посверкивающие живые карие глаза. Выражали эти чудесные глаза то, что Леонтий давно научился понимать: «С тобой можно это сделать?» У него самого такой взгляд, но не на каждую и не всегда, и не на жену фронтового приятеля. Тем более что в комнате, за чаем с белой булкой, сидел мужчина — некий Вайнштейн, брюнет лет сорока с горящими глазами пророка.

Памятуя о политических взглядах семьи Межениных, Дымников объяснил, что едет в Ростов к своей невесте, чтобы забрать её в Петроград. Вайнштейн, захлёбываясь чаем и словами, пророчествовал о мудрости Ленина, о диктатуре пролетариата и о неизбежной победе мировой революции. Леонтий уже раздумывал, к кому из московских друзей ехать ночевать, но Вайнштейн вдруг поднялся и начал прощаться.

Когда Дымников и хозяйка дома остались вдвоём, всё уже было ясно: «Конечно, останетесь на ночь у меня, — сказала Лиза, тургеневская женщина с понятным и понимающим взглядом будто наклеенных на мрамор глаз. — Игорь мне не простит, если я вас выставлю на улицу».

Пили чай, сочувственно вспоминали штабс-капитана, потом она сказала: «Я согрею воду — вам тоже надо помыться».

Выспаться в чужой супружеской кровати не удалось — рано утром Лиза спешила в госпиталь, а ночью уснуть не дала не только любовь, но и разговоры. «Мне нравится, что ты всё понимаешь, — говорила она. — Ведь это средневеково-буржуазная выдумка о нерушимой верности брака. Вредная выдумка. Нельзя засушивать своё тело. Теперь, когда победила настоящая социальная революция, изменятся и отношения между мужчиной и женщиной. Любовь станет свободной, как у нас с тобой. Ты едешь к невесте, а сейчас со мной» Ты понимаешь, что в этом нет ничего плохого. Почти год, как я одна. Конечно, у меня были встречи в госпитале. Я нравлюсь мужчинам, но мне нравятся немногие, а пристают все. Недавно один офицер-преображенец, Соболь такой. Ужасно противный, да ещё и отъявленный монархист. Предлагал мне какие-то драгоценные безделушки...

После любовной ночи пришло усталое мудрое спокойствие, когда даже смерть принимается как должное, а разрушенная жизнь, бегство из родного города куда-то в неизвестное будущее представляется естественным жизненным эпизодом, вроде болезни с надеждой на выздоровление.

Поезд, отправлявшийся из Москвы, оказался настолько свободным, что Дымников даже смог занять верхнюю полку и почти всю дорогу спал. На больших станциях просыпался, смотрел в окно на озлобленные толпы, топчущие не убранный с перронов снег, на обязательные плакаты: «Да здравствует власть Советов», «Смерть буржуям». Снова засыпал и даже проспал проверку документов. «Пусть товарищ отдыхает», — сказал солдат с красной повязкой и с наганом на поясе.

Когда въехали в Область Войска Донского[18], вагон совсем опустел, юнкера успокоились, перестали изображать большевиков.

   — Обратно поедете в классном офицерском вагоне, Леонтий Андреевич, — пообещал Вальковский, — а мы с орудиями и винтовками, со знамёнами впереди.

   — Нет, дорогой мой юнкер: я с вами.

   — И Миша Бурмин был бы с нами... Я говорил вам, что его мама в сумасшедшем доме? В морге его нашла и начала хохотать... Ничего. Мы до них доберёмся. А кто нас поведёт? Один Корнилов? Многие генералы продались большевикам: Брусилов, Бонч-Бруевич, Каменев...

   — Об этом не беспокойтесь. В Новочеркасске генералов много собралось. У них настоящая причина беспокоиться: кем им командовать. Ждут таких, как мы.

Леонтий вновь задремал и проснулся в настоящей России. В такой, какой она всегда была и какой должна и остаться. В той России, которую изобразил её любимый поэт: яркий чистый снег под весёлым утренним солнцем. На станции Новочеркасск, на прибранном почти пустом перроне их встретили несколько настоящих юнкеров — шинели пригнаны, сапоги сверкают, шпоры позвякивают, на погонах вензеля: М или К.

   — Господа, поздравляем вас с приездом на православный Дон!

   — Благодарим за встречу, господа!

Проходя мимо здания вокзала, Дымников указал Вальковскому на расклеенные на его стенах воззвания:

   — Об этом я вам и говорил — генералы ищут солдат.

Генерал Алексеев: «Вступайте в ряды Добровольческой армии[19]! В поход на предателей и немецких шпионов! За спасение и возрождение Великой России!»

Есаул Чернецов: «Казаки, русские люди! Приходите в мой партизанский отряд, чтобы сражаться против предателей-большевиков, как сражались наши предки — партизаны войны 1812 года!»

«Русские люди! Вступайте в отряд Белого Дьявола! Смерть врагам России и православия!»

Встречавшие объяснили, что «Белый Дьявол» — это казачий охотник Греков, с особой жестокостью расправляющийся с пленными: не расстреливает их, а рубит шашками.

На площади порядок. Даже городовой прогуливается, румяный от мороза, греется, постукивая рукой об руку. В витрине магазина — колбасы, сыры, пирожные... А самое потрясающе прекрасное — отряд юнкеров, вышедший с песней из боковой улицы на площадь: