Флотская богиня - Сушинский Богдан Иванович - Страница 76

– Нет, ты видел этого грамотея? – слегка поостыл майор.

Однако Гайдук обратила внимание, что к полковнику тот обратился на «ты», и это ее покоробило.

– Приказ пока что отдан не был, – потупив глаза, осадил его комбриг. – Сержант прав.

– Они что, хотят расстрелять меня? – с каким-то странным безразличием в голосе спросил лейтенант, вклиниваясь в эту перепалку.

– Я пытаюсь отговорить их от этой затеи.

– Тогда они расстреляют нас обоих. Это уже смешно.

– О чем вы там лопочете? – исподлобья взглянул полковник на Евдокимку.

– О жизни и смерти. Лейтенант просит вас как офицер офицера – пощадить его.

– А ты спроси этого своего лейтенантика: они наших бойцов часто щадят? На землю нашу они пришли из чувства сострадания?

– Ответ вам известен, товарищ полковник. Может, он в штабе корпуса понадобится? Офицер как-никак, прямо с фронта.

– Что ты цену ему набиваешь, словно старой лошади?

– Если мне позволена последняя просьба, – вновь заговорил пленный, – то я прошу вас лично исполнить приговор. Вы – настоящий солдат, в вашем поведении есть что-то рыцарское.

– Только не надо льстить мне. На вашей судьбе это все равно никак не отразится.

– Я ведь не о помиловании прошу, а всего лишь высказываю свое пожелание. Жаль, что вы до сих пор не удостоились звания офицера.

«Сама об этом жалею, – согласилась с ним Евдокимка, но вслух ничего не произнесла. – Война не завтра кончается, еще удостоюсь». Она задумчиво покряхтела, взглянула сначала на пленного, затем на полковника.

Нет, сам процесс расстрела ее не страшил. За то время, пока она работала в госпитале, на ее глазах, а порой и на ее руках, ушло из жизни столько раненых бойцов, она повидала столько крови… Тут дело заключалось в другом. Евдокимка понимала, что сейчас этот пленный смотрит на нее, как на заступницу, и здесь уже – вопрос чести. Хотя что Евдокимка могла противопоставить воле этих высоких чинов, кроме жалости к пленному да своего упрямства?

– Пленный просит, чтобы я лично расстрелял его.

Майор крутил ручку аппарата и словно бы не слышал слов Евдокимки, но полковник как-то странно встрепенулся и спросил:

– Из уважения к храбрости, что ли?

– Наверное, на войне это тоже имеет значение – кто именно лишает тебя жизни.

– Тогда уводи и стреляй. Везти его в штаб корпуса – далеко и не на чем. Устраивать ради него лагерь военнопленных, что ли? Отведи подальше и не вздумай пожалеть его. Метрах в двухстах отсюда – кладбище.

– Мимо проезжали, видел…

Они с лейтенантом встретились взглядами, и тот все понял без перевода. Евдокимка достала из кармана пистолет пленного и проверила его.

– Понимаю: приказ есть приказ, – произнес Вильгельм фон Кранц так, словно хотел подбодрить своего палача. Но когда у двери Гайдук пропускала его вперед, лейтенант как-то слишком уж проницательно присмотрелся к ее шее, словно собирался нанести любимый японцами «сабельный удар» в глотку. – Где вы намерены расстрелять меня?

– На кладбище.

– Это по-христиански. Если вам трудно будет стрелять, вернете мне пистолет с одним патроном. Под слово чести офицера.

– Это не дворянская дуэль, а война, господин лейтенант. Лично я рисковать из-за вас не намерен.

Когда они проходили мимо каменной тумбы, оставшейся на месте ворот помещичьей усадьбы, лейтенант приостановился, положил на нее свои ручные часы, портсигар и портмоне, а также снял с пальца обручальное кольцо.

– Возьмите, сержант, по праву трофея; законами войны это допускается. Если отбирете у убитого, это уже мародерство. А так, я дарю вам.

Евдокимка не стала вступать в полемику, молча рассовала дареное по карманам, однако повторила: «Рисковать с пистолетом я не намерен». И тут же приказала пленному идти дальше.

С минуту, сопровождаемые взглядами крестящихся кладбищенских старух, они двигались в полном молчании, но затем вдруг лейтенант вновь заговорил:

– В моем положении подобные вопросы задавать неуместно. Тем не менее… Почему вы все время говорите о себе в мужском роде? Вы ведь женщина, и с грамматикой у вас вроде бы все в порядке.

– С чего вдруг вы решили, что я – женщина?! – опешила Евдокимка.

Офицер остановился настолько резко, словно наткнулся на штык, и медленно, слишком медленно оглянулся. Глаза его округлились так, будто ему явился лик Девы Марии.

– Так, вы что, скрыли ото всех свое женское естество?! Никто, даже командир вашей части, не знает о том, что вы женщина?! Но это же невозможно!

– Немедленно объясните, почему вы приняли меня за женщину. Или же прекратите болтовню.

– Я рос в семье медиков и прекрасно знаю, что женщины могут сколько угодно выдавать себя за мужчин. Но, чтобы изобличить, их не обязательно раздевать донага. Достаточно присмотреться к шее, к гортани. Дело в том, что у мужчины есть кадык, – показал он пальцами на свою, резко выступающую, буквально впивающуюся в кожу, костяшку. И правильно сделал: по-немецки этого слова Евдокимка попросту не знала. – В то время как у женщин кадыков не бывает. У вас, фройляйн, нет кадыка, – опять ощупал он пальцами свою гортань. – Природой не предусмотрено.

Поняв наконец, что немец имеет в виду, Евдокимка впервые за все время службы в армии, за всю свою жизнь, по настоящему, по-мужски грубо выругалась – про себя, но самым настоящим солдатским матом. Черт возьми, а ведь об этой особенности строения гортани она и не подумала! И подполковник Христина о предательском «кадыке» тоже ни словом не обмолвилась, даже не намекнула.

Они еще только подходили к кладбищенской ограде, как Гайдук скомандовала: «Стоять!», – и вскинула карабин. Но как раз в ту минуту откуда-то из-за спины послышался крик:

– Не стрелять! Полковник приказал не стрелять! – во всю мощь своей глотки орал посыльный краснофлотец, размахивая при этом обеими руками. – Пленного в штаб корпуса затребовали! Третьи сутки «языка»-офицера взять не могут!

Евдокимка мельком, через плечо, оглянулась, но карабин не опустила.

– Он кричит «не стреляль!» – испуганно вытаращился на нее лейтенант.

– Но с условием, что вы ни слова не скажете об этом чертовом кадыке. Ни слова. Брякнешь свое «фройляйн» – пристрелю прямо там, в присутствии всех штабистов.

– Ах, вот оно что?! Да, конечно же не скажу! Опустите карабин, господин сержант. Вы так по-человечески отнеслись ко мне, вы спасли мне жизнь. Я буду молчать.

Из личных вещей, которые Евдокимка попыталась вернуть ему, обер-лейтенант взял только портсигар.

– Остальное все равно отберут, – извиняющимся тоном объяснил он. – Но кто-то совсем чужой возьмет себе.

– А мы с вами уже, оказывается, родственничками стали?

– Родственниками мы не стали, но даже здесь, на войне, сумели остаться людьми. Разве не так? Кстати, ваше перевоплощение настолько романтично, что я даже смерти бояться перестал.

– В том-то и дело, что панькаются тут с тобой, – по-русски проворчала Евдокимка. – Не фронт, а сплошная буза.

– У меня просьба. На фронте находятся мои братья – двое родных и один двоюродный. Если вдруг каким-то образом… Словом, сообщите им, что на эти сутки я все еще был жив. Запомните, пожалуйста, фамилию – Кранц.

– Ну да, ты меня еще в почтальоны запиши! – по-русски огрызнулась Евдокимка.

– Я вашу запомнил – Хайдук.

– Сам ты… «хайдук»!

– У меня тоже дочь, ей семь лет, – не стал требовать перевода лейтенант. – Впрочем, извините, – тут же устыдился он своей сентиментальности. – Берегите «кинжал викинга». Барон фон Штубер утверждал, что он не просто ритуальный, а еще и магический.

– Слава богу, что вы пальнуть не успели! – подбежал тем временем запыхавшийся моряк. – Всыпал бы мне тогда комбриг! Приказано расстрел отменить и вести этого лейтенанта назад, в штаб. По рации сообщили, что сейчас за ним пришлют машину.

– Лучше бы комбриг все-таки всыпал тебе, – не могла успокоиться Евдокимка. Физиологическая тайна строения женской гортани, которую так некстати открыл ей германский лейтенант, продолжала будоражить девушку.