Ефремовы. Без ретуши - Раззаков Федор Ибатович - Страница 16

Мне кажется, что Олег Николаевич раскрыл в Володине поэта раньше всех. Сегодня уже все знают, что Володин – действительно поэт. Но какой поэт?! Обычную жизнь он видит в необыкновенном свете! Он влюблен в простые проявления человеческих чувств: в дружбу, в общение, в любовь, в быт – такой, который советским чиновникам казался мелким, недостойным внимания: дескать, зачем это выводить на сцену. Критики, например, писали: «Где герои, которым следует подражать? Разве можно любить володинских персонажей?» (Ведь додумались до такого.) Но мы репетировали с большим увлечением. Олег Николаевич, боясь, что быт может победить, что сквозь него не прорвется володинская поэзия, искал разнообразные ходы, приспособления и в этом хотел как можно дальше уйти от привычного. Он стал мыслить сказочными красками: вдруг почудился серебряный дождь и вся сцена – в голубом. Сейчас покажется странным и смешным – на мне было голубое платье, рядом голубой диван, приносят голубые тарелки. На мужчинах голубые галстуки и такие же костюмы. Голубой цвет должен был показать некую романтику, что все это происходит вне быта.

Получалась почти сказочная история, притом что актеры играли очень реалистично. Когда спектакль был почти готов, приехал Володин, посмотрел и сказал: «Какой интересный спектакль, только я такой пьесы не писал». И – я дословно запомнила его реплику: «А где происходит действие – в больнице, что ли?» Помню его изумление ненаигранное: «Как же вы такое придумали, я этого не писал?!» Он говорил очень мягко, неагрессивно. Я смотрю, Олег замолчал, задумался. Репетиция закончилась, и они вдвоем куда-то ушли. О чем они говорили, я не знаю, но догадаться могу. Потому что на следующий день Олег Николаевич попросил быстро все перекрасить в нормальные цвета, мужчины надели нормальные пиджаки, на мне появилась обыкновенная кофта и юбка, диван был как диван, стол как стол…

Александр Моисеевич не участвовал в распределении ролей. Будучи расположенным к актерам, он мог любому из нас сказать: «Скоро вы будете ставить «Пять вечеров», там для тебя есть роль». Но потом выяснилось, что он так говорил направо и налево. Галина Волчек решила, что его опасно подпускать к актерам, поскольку он мог ненароком всех рассорить. Не по злой воле, конечно, а просто потому, что ему хотелось сделать что-то приятное.

В 1959 году, когда мы работали над «Пятью вечерами», репетиции шли и в БДТ. Там эту пьесу ставил Товстоногов. И много было разговоров на эту тему, мы ничего не знали, что делается в БДТ – но вдруг! – слышим в Москве, что Ленинград потрясен, что родился гениальный спектакль. Но чем потрясен и почему гениальный? Пытались представить себе, в чем победа, немного зная товстоноговскую эстетику. Думали, что Товстоногов берет проникновением в быт, абсолютной достоверностью, правдой чувств. А Ефремов хотел доказать, что он понимает Володина, как никто…

День премьеры «Пяти вечеров» – это один из самых ярких дней в моей жизни. Успех у зрителя был огромный! Казалось, что мы победители. Звучали громовые овации. Но никогда от успеха Ефремов не впадал в заблуждения. У нас было правило: каждый спектакль принимала труппа. Артисты садились в круг и разбирали шаг за шагом: что удалось, а что нет. «Пять вечеров» труппа приняла на ура. Все говорили о постановке как о счастье. Я помню, как подбежала ко мне Людмила Иванова. У нее были новые сережки, она их стала снимать, чтобы мне подарить, но сережки сломались, и Мила сказала: «Лилечка, я не знаю, что тебе отдать, я так счастлива, что я рядом с тобой!» Были такие восторги… Очень многие говорили: «Какое счастье, что вы сделали этот спектакль». И вот на обсуждении звучит много теплых слов, спектакль принят единогласно. И вдруг Галя (сегодня – Галина Борисовна) Волчек встает и одна из всего собрания говорит: «Я не принимаю этот спектакль, хотя артистов я не ругаю – хорошо играют, они меня этим не удивили. Меня удивил подход. Мне кажется, что володинская эстетика в другом». Представляете, каким характером и какой смелостью надо обладать, чтобы противопоставить свое мнение другим, практически всем. И Волчек очень четко формулирует, что Володин – поэт будней. Поэт простых вещей, которых мы не замечаем, а Володин замечает и пишет пьесу. Точнее и не сформулируешь. Позднее Ефремов ей предложил: «Галя, а ты попробуй сделай свой вариант». И она попробовала. И тот спектакль был ничуть не хуже. И получилось так, что один раз играем мы, другой раз – они. А потом кто-то заболел, и артиста из того состава поставили в наш. Были и другие перетасовки, но спектакль от этого хуже не стал. Он шел много лет в «Современнике». И потом уже остался один вариант, в котором Ефремов и Заманский играли по очереди, Табаков и Любшин – тоже. И когда ввелся Щербаков, он играл роль инженера в очередь с Евстигнеевым…»

Женщины Олега

От Ирины к Нине

В конце 50-х Ефремов жил в гражданском браке с Ириной Мазурук. Это был не самый благополучный союз. Каждый из супругов изменял другому (например, у Ефремова тогда тянулся его многолетний роман с Ниной Дорошиной, которая, окончив в 1956 году Щукинское училище, спустя три года была принята в «Современник» – прямиком к своему возлюбленному). Однако больше всего от этих измен страдал вовсе не Ефремов, а его вторая половина. В итоге дело дошло до того, что в 1960 году Ирина от отчаяния предприняла попытку самоубийства. Причем ее не остановило даже то, что их с Ефремовым дочке в ту пору было всего три года. Вот как об этом рассказывает сама Анастасия Ефремова:

«Мне было три года, когда эта «ячейка общества» перестала существовать. Мама тогда попыталась покончить с собой: перерезала себе вены на руках и горле. Ее спасли[9]. Чтобы скрыть шрамы, мама всю жизнь потом носила множество серебряных браслетов, которые звенели на ее руках.

Папы во время суицида дома не было, вскрыть дверь в ванную бабушке помог сосед. Конечно, папе обо всем тут же сообщили. Он приехал. Потом вспоминал, как я его встретила в коридоре и рассказывала, что маму «покусала собачка». Но он приехал – и уехал. Давить на него было бесполезно. Да и не могли мои родители существовать вместе. Ну вот гвозди от разных стен! Сейчас я понимаю, что, скорее всего, и любви между ними настоящей не было. В тот период у папы произошла гораздо более счастливая история большой любви с прекрасной актрисой Ниной Дорошиной, о чем я знаю в подробностях. Жаль, что у них не было детей…

Впоследствии у мамы было много романов, и она рассказывала мне о них. О папе же никогда не вспоминала. Иногда в ссоре говорила: «Вся в папашу!» – думая почему-то, что меня это должно обидеть. Что касается попытки самоубийства, она впоследствии не раз делала что-то подобное – то снотворного переберет, то еще что-нибудь…

Отец не оставил никакой раны на ее сердце, она на его – тоже. Но если мама ко всему относилась легко и весело, то папа даже какую-то неприязнь сохранил. Он не пришел ее хоронить…[10]

Им и сходиться не надо было. Мама была дама очень страстная, абсолютная максималистка в отношениях, а папа в этот момент строил «Современник», с ним не то чтобы любовь крутить – поссориться было невозможно! А как с ним жить жене, я до сих пор не знаю! Вот дочери – прекрасно. Он такой неприхотливый, мирный по характеру. И раствориться в нем, как многие пытались, было невозможно – он не нуждался в этом. Наивные женские мысли: «Бедный Олежек, такой необихоженный!» – или этот бред, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, – все это с ним не пролезало. Его, кроме театра, по большому счету ничего не интересовало. И мама, по-моему, была единственным случаем в его практике из нетеатральной среды…»

Итак, от Ирины Мазурук Ефремов ушел к Нине Дорошиной, о которой мельком я уже упоминал. Теперь самое время познакомиться с ней поближе.

Нина родилась 3 декабря 1934 года в городе Лосиноостровске[11], а тогда это был город-спутник Москвы – Лосиноостровск (с 1939 года – город Бабушкин). Поскольку в то время Лосинка была дачным пригородом, то до Москвы надо было добираться в битком набитой электричке. А жила семья Дорошиных в коммунальной квартире – в восемнадцатиметровой комнате. Отец Нины работал на Ростокинском меховом комбинате оценщиком и сортировщиком. Перед войной его направили в Иран для закупки мехов для Красной армии. По словам Н. Дорошиной: «Отец закупал овчину, каракуль. Работа была очень ответственная. Каждая шкурка (из них потом шили армейские полушубки, шапки, рукавицы, генеральские воротники и папахи) буквально прошла через его руки. В Иране наша семья пробыла всю войну. Иран был нейтральным государством, но я хорошо помню, как волновались взрослые, слушая по радио сводки с фронтов. Я хорошо знала персидский разговорный язык, мне очень нравилась восточная музыка, звучавшая в каждом магазинчике, женщины в разноцветных чадрах и красавцы мужчины в белых чалмах, с томными глазами, похожими на чернослив. И до сих пор Восток – моя слабость».