Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан - Страница 6

— Барышня, наверное, шутит, — ответил на это жандарм, который записал ее имя, возраст и национальность, но отказался сообщить, в чем ее обвиняют. — Здесь вам не отель «Европа».

Она подняла на него свои серые, полные мольбы глаза.

— Ну пожалуйста.

Он с глухим стуком поставил на конторку жестяную кружку с водой и хрипло засмеялся.

Пока она пила, выкрикнули ее имя. Еще один жандарм с целой связкой ключей открыл обитую железом дверь, и Сашенька оказалась в следующем помещении. Ее завели в маленькую комнатку, приказали раздеться, потом ее обыскала женщина-гора в грязном белом фартуке. Никто, кроме Лалы, еще не видел ее обнаженной (гувернантка до сих пор каждый вечер мыла ее в ванне), но Сашенька убедила себя, что это пустяки. Все пустяки, кроме ее благого дела, ее священного Грааля. Вот, наконец, она за решеткой, где должен побывать каждый порядочный человек.

Женщина забрала ее верхнюю одежду и ранец, взамен выдав расписку.

Потом ее сфотографировали. Она стояла в ряду остальных арестанток, которые постоянно чесались; воняло потом, мочой и менструальными выделениями.

Старый беззубый фотограф с совиными глазами, в коричневом костюме и галстуке-бабочке поставил ее перед треногой, на которой громоздилась огромная фотокамера, напоминающая гармошку. Он скрылся под куском материи и приглушенным голосом выкрикнул:

— Анфас. Профиль. Барышня из Смольного с богатеньким папочкой, да? Долго вы тут не пробудете. Я был одним из лучших фотографов в Питере. Я и семейные портреты делаю, если угодно замолвить за меня словечко папе… Готово!

Сашенька поняла, что ее арест вписан в анналы истории, — она широко улыбнулась, и ее улыбка придала смелости и без того словоохотливому фотографу.

— Какая улыбка! Какая грация! Большинству из тех ничтожеств, которые сюда попадают, плевать на то, как они выглядят, но вы на фото будете выглядеть превосходно. Это я вам обещаю.

Потом чахоточного вида надзиратель немногим старше Сашеньки препроводил ее в камеру. Едва Сашенька переступила порог, из ниоткуда возник какой-то служака в серой форме с поясом.

— Молодец, парень. Дальше я сам.

Сашенька была разочарована: она хотела, чтобы к ней относились серьезнее, как к работнице или крестьянке. Однако в ней заговорила воспитанница Смольного, когда он деликатно прикоснулся к ее руке.

Вокруг нее в холодных каменных стенах эхом разносились крики, бормотание, лязганье ключей, хлопанье дверей и скрежет открываемых замков.

Кто-то вопил: «Фараоны чертовы! Долой царя! Вы все немецкие шпионы!»

Но старший надзиратель, хлыщ, взявший на себя дальнейшую заботу об арестованной, не обращал на это ни малейшего внимания. Он держал Сашеньку за руку и говорил, захлебываясь от волнения:

— Здесь уже было несколько студентов и гимназистов, но воспитанница Смольного — впервые. Что ж, я уважаю «политических». Уголовщину не уважаю, полное ничтожество. Но «политические» — люди образованные, с ними работать одно удовольствие. Вас это, должно быть, удивит, но я не такой, как другие надзиратели. Я книжки читаю, даже читал кое-что из ваших Маркса и Плеханова. Честное благородное слово! И вот что еще: имею слабость к швейцарскому шоколаду и одеколону «Брокар». У меня тонкий нюх: видите мой нос? — Он раздул свои маленькие ноздри, и Сашенька послушно взглянула. — У меня нюх эстета, а я застрял в этой дыре. Вы не родственница барону Цейтлину?.. Вот мы и пришли! Уж вы постарайтесь, чтоб он запомнил мою фамилию — Волков, вахмистр Волков.

— Непременно, вахмистр Волков, — ответила Сашенька, которую тошнило от удушающего аромата лавандового одеколона.

— Я не такой, как другие надзиратели? Я вас удивил?

— Да, вахмистр, удивили.

— Так все говорят! Ну вот, мадемуазель Цейтлина, вот и ваши нары. Не забудьте, вахмистр Волков, ваш преданный друг. Не просто там надзиратель!

— Конечно-конечно.

— Через минуту я испарюсь, — предупредил он.

Другой надзиратель открыл камеру и провел Сашеньку внутрь. Она обернулась к старшему надзирателю, даже хотела помахать ему рукой, но он уже ушел. Ей в нос ударил запах женских тел, скученных в тесной камере. Вот настоящая Россия!

Двери захлопнулись за ней. Повернулись ключи в запорах. Сашенька стояла сгорбившись, затылком ощущая, как в темноте и тесноте без устали бурлит жизнь: кто-то храпит, пукает, поет, кашляет, слышен шепот, шелестят карты.

Сашенька медленно повернулась, ощущая тлетворное дыхание двух или трех десятков женщин.

Помещение освещалось единственной керосиновой лампой. Арестантки лежали вдоль стен на матрацах, брошенных прямо на холодный, грязный пол, спали, играли в карты, некоторые даже обнимались. Две полуголые старухи, как обезьяны, выбирали друг у друга вшей. Из-за низкой перегородки, отделявшей «очко» от остального помещения, доносились стоны и звуки испражнений.

— Давайте там побыстрее!

Грузная женщина с раскосыми восточными глазами читала «Исповедь» Толстого, бледная как смерть арестантка в солдатской шинели поверх крестьянской сорочки декламировала непристойные куплеты об императрице, Распутине и их общей приятельнице мадам Вырубовой. Слушательницы смеялись. Вдруг декламаторша замолчала.

— А это кто у нас? Фрейлина Вырубова снизошла до нашей дыры? — Существо в шинели поднялось. Наступив на спящую, она бросилась к Сашеньке и схватила ее за волосы. — Ты, богатенькая сучонка, не смей на меня так смотреть!

Впервые с момента ареста Сашенька испугалась по-настоящему — так, что у нее внутри все похолодело. Не успела она и глазом моргнуть, как оказалась на полу, а это чудовище — на ней верхом.

Задыхаясь, Сашенька хватала ртом воздух. Из-за страха умереть Сашеньке вспомнились Лала, Гранмаман, ее лошадка-пони в деревне… И вдруг нападавшую схватили и отшвырнули в сторону.

— Полегче, сука этакая! Не смей ее трогать! Она из наших. — Над ней стояла та грузная женщина с открытым томиком Толстого. — Сашенька? Утром тебя вызовут на допрос. Нужно поспать. Можешь лечь на мой матрац. Я товарищ Наталья. Мы не знакомы, но я все о тебе знаю.

6

Жандармский ротмистр Саган опустился в свое любимое кресло в Его Императорского Величества яхт-клубе на Большой Морской и только-только втер в десны кокаин, как в дверях вырос его ординарец.

— Ваше благородие, разрешите доложить?

Саган заметил, как рябой ординарец быстро оглядел огромную пустую комнату с кожаными креслами и английскими, французскими и русскими газетами. Над бильярдным столом он мог увидеть портреты увешанных наградами председателей клуба, а в дальнем углу комнаты над камином с ярко горящими яблоневыми поленьями — голубые глаза государя Николая ІІ.

— Докладывай, Иванов.

— Ваше благородие, мы арестовали революционеров. Нашли динамит, взрыватели, маузеры, листовки. Среди арестованных институтка. Генерал хочет, чтобы вы занялись ею безотлагательно, пока влиятельный папаша ее не вытащил. На улице вас ждут сани.

Ротмистр Саган со вздохом поднялся из кресла.

— Иванов, выпьешь? Или, может, нюхнешь? Доктор Гемп рекомендует от усталости и головной боли.

— Его превосходительство приказали поторапливаться.

— Я устал, — ответил Саган, хотя его сердце учащенно забилось. Шел третий год войны, работы было по горло, он измотался до предела. Саган был не просто жандармским офицером, а одним из руководителей Охранного отделения. — Немецкие шпионы, большевики, эсеры, предатели всех мастей. Мы не можем их всех так быстро перевешать! А тут еще Распутин! По крайней мере, присядь хоть на минутку.

— Слушаюсь. Мне коньяку, — несколько неохотно, как показалось Сагану, сказал Иванов.

— Коньяку? Вкусы у тебя, Иванов, становятся не по карману! — Саган позвонил в серебряный колокольчик. В дверях появился захмелевший официант. — Две рюмки водки, да поживее.

Когда принесли выпивку, мужчины встали, подняли тост за царя, одним махом опорожнили рюмки и поспешили к дверям.