Самарканд - Маалуф Амин - Страница 44

Вместо ответа я протянул ему протокол дознания, переписанный принцессой. Нацепив очки в тонкой оправе на нос; он несколько раз пробежал его глазами — жадно, с затаенным страхом и даже, казалось, с какой-то внутренней радостью. Затем сложил листочки, сунул их в карман и принялся мерить комнату шагами. Прошло десять минут, он молчал, пока наконец из его уст не донеслось нечто сродни молитве.

— Мирза Реза, потерянное дитя Персии! Если б ты мог быть лишь сумасшедшим, лишь мудрецом! Если б ты мог ограничиться одним предать меня или хранить мне верность! Если б ты мог внушать мне лишь нежность или отвращение! Как тебя любить, как тебя ненавидеть? Да и Богу как с тобой поступить? Отправить в рай к жертвам или в ад к палачам?

После этого он сел и измученно затих, закрыв лицо руками. Я тоже молчал, стараясь задержать дыхание. Потом он выпрямился. Его голос показался мне окрепшим, а сам он словно посветлевшим.

— Слова, которые я прочел, несомненно принадлежат Мирзе Резе. До этого я все еще сомневался. Теперь уверен: это он убил. Возможно, он поступил так, чтобы отомстить за меня. Возможно, считал, что выполняет мою волю. Но я никогда не приказывал ему убивать. Когда он явился в Константинополь и рассказал, как мучил его сын шаха и его окружение, слезы текли у него по лицу. Желая встряхнуть его, я сказал: «Хватит жаловаться! Можно подумать, ты только того и ждешь, чтобы тебя пожалели. Глядишь, и увечье себе нанесешь, только чтобы тебе посочувствовали!» И рассказал ему древнюю легенду: когда армии Дария встретились с армией Александра Великого[61], советники последнего якобы донесли ему, что войска Дария превосходят их численно. Александр пожал плечами и уверенно заявил: «Мои солдаты воюют, чтобы побеждать, солдаты Дария воюют, чтобы умереть!» Джамаледдин сделал паузу, словно для того, чтобы порыться в своей памяти, и продолжал: — Тогда я сказал Мирзе Резе: «Если тебя преследует сын шаха, убей его вместо того, чтобы убивать себя!» Неужто это можно рассматривать как призыв к убийству? И неужто вы, знавшие Мирзу Резу, думаете, что я мог доверить столь важное дело не вполне нормальному человеку, которого множество людей видело в моем доме?

Желая быть искренним, я отвечал:

— Вы не виноваты в преступлении, которое вам приписывают, однако нельзя отрицать вашу нравственную ответственность.

Моя честность тронула его.

— Допустим. Я ведь каждый день желал смерти шаху. Но защищаться мне ни к чему, я уже приговорен.

Он вынул из шкатулки лист бумаги, испещренный аккуратным почерком.

— Сегодня утром я составил завещание.

Он протянул мне его, и я с волнением прочел:

«Я не страдаю оттого, что меня охраняют, как пленника, и не боюсь смерти. Единственное, что приводит меня в отчаяние, — то, что я так и не дождался всходов от тех семян, что бросил в почву. Тирания по-прежнему давит народы Востока, а мракобесие душит их свободный глас. Возможно, мне повезло бы больше, посади я свои семена в плодородную народную ниву вместо бесплодных угодий королевских дворов. Ты, народ Персии, на который я возложил свои самые большие надежды, не думай, что можешь обрести свободу, убрав одного человека. Тебе должно осмелиться стряхнуть с себя гнет вековых традиций».

— Оставьте себе копию, переведите его для Анри Рошфора на французский, «Энтрансижан» — единственный печатный орган, который еще верит в мою невиновность притом, что все прочие числят меня убийцей. Весь свет желает моей смерти. Что ж! Пусть радуются: у меня рак, рак челюсти!

Всякий раз, снизойдя до жалости, он спохватывался и начинал наигранно смеяться и с ученым видом шутить. Так случилось и теперь.

— Рак, рак, рак, — повторил он словно заклинание. — Врачеватели прошлого приписывали все болезни расположению планет относительно друг друга. И только название одной болезни на всех языках сохранило название зодиака. Видно, внушаемый ею страх так велик, что люди не посмели даже переименовать болезнь.

Впав в унылую задумчивость, он вскоре заговорил легким, деланно-непринужденным тоном, оттого еще более пронзительным.

— Будь он неладен, этот рак. Однако ничто не указывает на то, что именно он убьет меня. Шах требует моей экстрадиции, однако султан не может меня выдать, поскольку я как-никак его гость, но и оставить безнаказанным цареубийцу он тоже не может. Как бы ни сильна была его ненависть к шаху и его династии, сколько бы он ни замышлял против того, солидарность сильных мира сего перед лицом таких, как я, нерушима. Что из сего следует? Султан прямо здесь расправится со мной, и новый шах будет доволен, ведь, несмотря на свои неоднократные требования выдать меня, у него нет ни малейшего желания с самого начала своего правления пачкать руки в крови. Так кто же меня убьет? Рак? Султан? Может, у меня даже не будет времени узнать об этом. Но ты, мой юный друг, будешь знать.

У него достало присутствия духа рассмеяться!

На самом деле я так никогда этого и не узнал. Обстоятельства смерти великого реформатора Востока так и остались тайной. Я узнал о ней несколько месяцев спустя, уже дома, в Аннаполисе. Заметка в «Энтрансижан» от 12 марта 1897 года извещала о его кончине, случившейся тремя днями раньше. И лишь к концу лета, когда письмо, обещанное Ширин, наконец дошло до меня, я узнал о том, что говорили о смерти Учителя его ученики.

«В течение нескольких месяцев он испытывал невыносимые страдания. В тот день боль была такой, что он послал слугу к султану, прося прислать ему его собственного дантиста. Тот осмотрел его, вынул из чемоданчика уже готовый шприц и сделал ему укол в десну, объяснив, что боль скоро утихнет. Не прошло и нескольких секунд, как челюсть распухла; видя, что хозяин задыхается, слуга бросился догонять дантиста, который еще не успел ступить за порог дома, но тот, вместо того чтобы вернуться, кинулся бежать к ожидавшему его экипажу. Несколькими минутами спустя сеида Джамаледдина не стало. Вечером за его телом пришли доверенные люди султана: его обмыли и наскоро похоронили».

Рассказ принцессы оканчивался стихотворением Хайяма, которое она сама перевела на английский:

По поводу судьбы Рукописи, что, собственно, и составило цель ее письма, Ширин была более лаконичной: «Книга находилась среди вещей убийцы. Теперь она у меня. Она будет предоставлена в ваше распоряжение, когда вы того пожелаете, вернувшись в Персию».

Вернуться в Персию, где надо мной сгустилось столько туч?

XXXIII

От моих персидских злоключений во мне образовалась какая-то неутоленная тоска. Месяц я добирался до Тегерана, три месяца оттуда выбирался и всего несколько дней провел в самом городе, их хватило ровно на то, чтобы уловить обрывки запахов и образов. Слишком многое влекло меня обратно в запретную страну: и кальян, погружающий курильщика в состояние приятного ничегонеделания и распространяющий ароматы табака и томпака[62]; и рука Ширин, таившая в себе некое обещание; и «матушка», к груди которой я однажды приник; и Рукопись в руках ее хранительницы, зовущая меня, открытая мне навстречу. Рукопись особенно…

Тем, кто не испытал на себе чар Востока, мне даже как-то неловко рассказывать о приключившемся со мной в Аннаполисе случае. Было это в субботу под вечер. Сунув ноги в бабуши, облачившись в аба и нахлобучив на голову кюлу из бараньей кожи, я отправился на прогулку по пляжу в одно обычно пустынное местечко. Однако возвращаясь домой, я настолько погрузился в раздумья, что, забыв о своем наряде, сделал крюк по Компромис-роад, а она-то пустынной не бывала никогда. «Добрый вечер, господин Лесаж», «Счастливо прогуляться, господин Лесаж», «Вечер добрый, госпожа Баймастер, мадемуазель Хайчёрч». Приветствия так и сыпались на меня со всех сторон. Я отвечал на них. И только испуганные глаза пастора («Добрый вечер, почтенный!») вернули меня в реальность. Я остановился посреди улицы и с раскаянием оглядел себя всего, даже потрогал шапочку, после чего ускорил шаг, не исключено, что и побежал, словно был не в просторной аба, а голым. Дома я сбросил с себя свой наряд, скатал его и яростно зашвырнул в шкаф с инструментами.