Самарканд - Маалуф Амин - Страница 23

Таким образом, в то самое время, когда Хасан Саббах овладел неприступной крепостью, о которой давно мечтал, второй в империи человек после султана думал о месте, уготованном ему в истории. Он предпочитал говорить правду, не льстя, и был готов бросить вызов самому султану. Казалось, он желал смерти, которая была бы под стать его жизни.

И он ее получил.

Когда Маликшаху передали слова Низама, он не мог поверить своим ушам.

— Он так и сказал, что мой соратник, равный мне?

Посланцы с удрученным видом закивали головами. Султан впал в ярость, стал кричать, что посадит его на кол, сдерет с него заживо кожу, распнет на зубцах крепостной стены. Затем поспешил сообщить Теркен Хатун, что наконец принял решение лишить Низама Эль-Мулька всех постов и желает его смерти. Оставалось продумать; как сделать это, не вызвав возмущения в войсках, преданных визирю. Теркен Хатун и Джахан додумались до следующего: поскольку и Хасан желает расправы с Низамом, почему бы не облегчить ему задачу, оградив Маликшаха от подозрений.

В Аламут был выслан армейский корпус под командованием верного султану человека. Внешне это выглядело так, будто речь шла об осаде крепости, где засели исмаилиты, на самом деле то было лишь прикрытием для тайных переговоров с Хасаном. Детально разработали план действий: султан выманит Низама в Нихаван, город, расположенный на одинаковом расстоянии как от Исфахана, так и от Аламута, а там им займутся ассасины.

Согласно хроникам той поры, Хасан собрал своих воинов и держал перед ними такую речь: «Кто из вас освободит страну от злодея Низама Эль-Мулька?» Один из воинов по имени Аррани приложил руку к груди в знак согласия, и хозяин Аламута благословил его на это деяние:

— После умерщвления этого демона для тебя наступит блаженство.

Уже некоторое время Низам жил отшельником. Те, кто прежде толпился в его диване, узнав, что он впал в немилость, стали обходить его стороной, и только Хайям и личная охрана не покинули его. Большую часть своего времени он посвящал своему труду, отдаваясь ему без остатка и прося иногда Омара почитать выходящий из-под его пера текст.

Читая, Омар и усмехался, и кривился: как и большинство известных людей, Низам на склоне лет не мог удержаться от того, чтобы не ужалить кого-то, поквитаться со своими недругами. Например, с Теркен Хатун. Сорок третья глава его труда называется: «Женщины, живущие за занавесями».

«В давние времена, — писал Низам, — жена одного царя возымела над ним большую власть, из чего проистекло много раздоров и смут. Больше я не пророню по этому поводу ни слова, ибо каждый может наблюдать подобное и в иные эпохи». И добавлял: «Для того чтобы чего-нибудь добиться, следует поступать наперекор женщинам».

Шесть следующих глав посвящены исмаилитам и заканчиваются так: «Я поведал об этой секте, чтобы люди были настороже… О моих словах вспомнят, когда эти отъявленные негодяи расправятся с теми, кого привечает султан, а также и с другими видными персонами, когда повсеместно будет слышен бой их барабанов, а их намерения станут очевидны. В том гвалте, который поднимется, да будет известно государю: все, что я предсказал, сбудется. Да защитит Всевышний и его, и империю от злой участи!»

В день, когда посланный султаном человек явился пригласить Низама присоединиться ко двору, отправляющемуся в Багдад, он уже ни секунды не сомневался, что это конец, и призвал Хайяма, чтобы попрощаться с ним,

— В твоем состоянии вреден такой дальний путь, — заметил, покачав головой, Хайям.

— В моем состоянии мне ничто уже не вредно, и убьет меня не дальний путь.

Омар был растерян. Низам обнял его и тепло попрощался с ним перед тем, как отправиться на поклон к тому, кто вынес ему смертный приговор. Султан и визирь играли со смертью, каждый по-своему демонстрируя крайнее безрассудство.

Уже в пути между ними завязался разговор, и Маликшах спросил своего «отца»:

 — Сколько ты, по-твоему, еще проживешь?

— Долго, очень долго, — без тени колебания ответил Низам.

Султан опешил:

— То, что ты надменно ведешь себя со мной, еще куда ни шло, но с Богом! Ну как ты можешь утверждать подобное! Сказал бы, что во всем полагаешься на Его волю, что Он распоряжается нашими жизнями.

— Я ответил так потому, что прошлой ночью мне приснился сон. Мне явился Пророк, я спросил его, сколько проживу, и получил обнадеживающий ответ.

Маликшаху не терпелось услышать, какой именно.

— Пророк сказал: «Ты — опора ислама, сеешь вокруг себя добро, существование твое ценно для верующих, наделяю тебя привилегией самому выбрать, когда уйти из жизни». Я ответил: «Боже упаси! Кто из смертных способен отважиться на это! Всегда хочется пожить еще, и даже если б я наметил очень отдаленный срок, я бы все равно жил в постоянном ожидании, а накануне этого дня — будь то через месяц или через сотню лет — дрожал бы от страха. Не нужно мне такой привилегии. Об одном прошу тебя, не дай пережить мне господина моего; султана Маликшаха. Он рос на моих глазах, называл меня «отцом», и я не желал бы убиваться, видя его на смертном одре». «Будь по-твоему, ответил мне Пророк, — ты умрешь дней на сорок раньше султана».

При этих словах Маликшах задрожал, побелел и чуть не выдал себя.

— Видишь, дело не в надменности, просто я теперь уверен, что проживу долго, с улыбкой закончил рассказ Низам.

Возникло ли у султана в этот миг искушение отложить расправу с визирем? Во всяком случае, такая возможность ему представилась. Ибо, если рассказанный Низамом сон и был всего лишь притчей, он накануне отъезда принял ряд мер: собрал у себя свою стражу, и каждый из воинов, положив руку на Коран, поклялся, что в случае насильственной смерти их покровителя ни один из его недругов не останется в живых!

XIX

Во времена наивысшего расцвета империи сельджуков власть в ней осмелилась прибрать к рукам женщина. Сидя за занавесями, она перемещала армии с одного конца Азии на другой, назначала эмиров, наместников провинций и кади, диктовала предназначенные халифу послания и отправляла гонцов к хозяину Аламута. Военачальникам, недовольным тем, что она вмешивалась и в военные дела, она отвечала: «Воюют у нас мужчины, но с кем воевать, им подсказывают женщины».

В султанском гареме ее прозвали Китаянкой. Родилась она в Самарканде в семье, происходящей из Кашгара[39], и, как и у ее старшего брата Насера-хана, черты ее лица были китайскими, без семитских, свойственных арабам, либо арийских, свойственных персам, примесей.

Она была самой старшей женой Маликшаха. Когда их поженили, ему было девять, ей — одиннадцать. Она терпеливо ждала, когда он возмужает. Именно она увидела, как на его подбородке впервые пробился пушок, ощутила первый толчок желания в его теле, наблюдала, как меняется его физический облик: удлиняются конечности, наливаются мышцы. И никогда не переставала быть самой любимой, самой желанной и почитаемой, а главное — супруг всегда к ней прислушивался. И подчинялся. Вернувшись в конце дня с охоты на льва или с кровопролитного поединка, устроенного для его увеселения, либо с шумного совещания с эмирами, а то и с тяжелейшего заседания, Маликшах обретал в ее объятиях покой. Отведя шелковую чадру с ее лица, он приникал к ней и выплескивал все, что накопилось за день: кого-то клял, рассказывал, как отличился и как намаялся. Китаянка окутывала взмыленного зверя нежностью, покоила его, нежила, принимала как героя, без рассуждений, всегда была на его стороне, околдовывала его, пуская в ход все свои чары и женские хитрости, и умела довести его ласками до полного изнеможения. А после этого водила своими тонкими пальчиками по его бровям, векам, губам, ушным раковинам, влажной от испарины шее, и зверь затихал, довольно мурлыкал и улыбался. И вот в эти-то минуты самой большой близости речи Теркен западали ему в душу. Она говорила обо всем — о нем, о себе, об их детях, читала ему стихи, смешила забавными историями, рассказывала поучительные притчи. Он никогда не скучал в ее объятиях и потому все вечера проводил с ней. По-своему, неуклюже, грубовато, по-детски он будет любить ее до последнего вздоха. Она знала, что он не в силах ни в чем отказать ей, и сама диктовала ему, как следует поступить — кого назначить наместником, куда направить войска, кого из жен выбрать на предстоящую ночь. Во всей империи у нее был лишь один соперник — Низам, и вот в 1092 году настал момент, когда она могла наконец устранить его.