Добыча золотого орла - Скэрроу Саймон - Страница 14

Макрон помедлил, поразмыслил, и кое-что встревожило его еще больше: а не случится ли так, что Максимий, осознав все слабости и достоинства молодого центуриона, решит сознательно этим воспользоваться?

Макрон прочистил горло и заговорил, как ему хотелось верить, с беззаботной уверенностью:

– Конечно, командир, по существу, он еще мальчишка. Но военному делу учится быстро, я сам тому свидетель. И он не трус.

– Мальчишка, – фыркнул Максимий. – Я бы на том и кончил.

Остальные центурионы рассмеялись, и Макрону пришлось улыбнуться за компанию с ними. Если он хотел попытаться расположить Максимия к самому молодому центуриону когорты, вряд ли стоило раздражать командира.

– Он, пожалуй, чересчур чувствительный, командир, – с улыбкой добавил Макрон. – Сам понимаешь, в этом возрасте они все такие.

– Прекрасно понимаю. Именно поэтому, как мне кажется, в щенячьем возрасте даже умниц и храбрецов не стоит назначать на командные должности. Им недостает характера, ты не находишь?

– По большей части это так, командир.

– А в данном случае?

Макрон помедлил, поразмыслил, потом кивнул:

– Думаю, это общее правило. Я бы и помыслить не мог о том, чтобы стать центурионом в возрасте Катона.

– Вот и я тоже, – промолвил Максимий, прищелкнув языком. – И по этой причине я сомневаюсь в том, что из такого молодого командира может выйти толк…

– Но Катон – это особый случай.

Максимий пожал плечами, отвернулся и устремил взгляд вдоль дороги.

– Скоро увидим.

Пыль в конце колонны висела в воздухе так густо, что забивала носы и рты, мешая дышать. Во ртах пересохло, всех мучила жажда, и неудивительно, что постепенно Шестая центурия начала отставать – разрыв между ее головой и хвостом Пятой центурии заметно увеличился. Прибыв к подразделению, Катон незамедлительно приказал подтянуться, ускорить шаг и восстановить интервал. Естественно, это распоряжение никого не обрадовало и было встречено глухим ворчанием.

– Молчать! – рявкнул Катон. – Никаких разговоров в строю! Оптион, доложишь мне имя каждого, кто откроет рот на марше.

– Есть, командир! – четко откликнулся Фигул.

Остановившись у обочины, Катон внимательно наблюдал за тем, как проходили мимо бойцы его центурии. Он уже достаточно поднаторел в армейской жизни, чтобы отличить хорошего легионера от плохого, ветерана от новобранца, воина крепкого и здорового от слабого, а то и хворого. Вне всякого сомнения, вся его центурия для похода годилась: нескончаемая безжалостная муштра и суровая походная жизнь быстро отбраковывали непригодных. Не менее внимательно Катон отслеживал состояние воинского снаряжения, беря на заметку каждого, кто старался поддерживать доспехи и амуницию в наилучшем состоянии. Не оставались без внимания и те, состояние оружия и доспехов которых оставляло желать лучшего. По окончании марша этих легионеров ожидало весьма неприятное общение с Фигулом. Хочется верить, что несколько изнурительных нарядов наставят их на истинный путь. Ну а если нет, дело может дойти и до порки.

Когда колонна промаршировала вперед, Катон задержался, желая удостовериться, что строй выровнялся, и лишь после этого ускорил шаг, догоняя подразделение. Увиденное его в принципе устроило. Нет, конечно, как и в любом подразделении, в центурии имелись несколько явных оболтусов, но большинство производили впечатление хороших солдат, дисциплинированных и старательных. В сложившейся ситуации Катона более всего волновало то, что он так и не постиг духа своей центурии, коллективного умонастроения бойцов. Лица, созерцаемые им с обочины, решительно ничего не выражали, и даже никаких звуков, способных показать настрой, больше не раздавалось – ведь он же сам только что настрого запретил разговоры в строю. Приказ соблюдался неукоснительно, хотя, кажется, оставил впечатление молчаливой обиды. Катон задумался было о том, не отменить ли приказ, ведь разговоры на марше всегда позволяют узнать о людях больше. Но, с другой стороны, что это за командир, если он то и дело меняет приказы: это явное свидетельство нерешительности и неуверенности в себе. Нет уж, пусть лучше они некоторое время молча негодуют. Во всяком случае, это поспособствует закреплению за ним образа командира требовательного и решительного, ревнителя суровой дисциплины.

Нет уж, в его подразделении дисциплина будет идеальной, без малейших послаблений. Он еще покажет этому самодуру Максимию…

В глубине души Катон понимал, в чем причина его непреклонной строгости к своим солдатам: он невольно переносил на них свой бессильный гнев против командира когорты, и это понимание неизбежно вызывало в нем чувство вины и презрения к себе. Ведь если вдуматься, велика ли, по сути, разница между Максимием, всячески изводящим Катона, и самим Катоном, точно так же срывающим раздражение на собственных подчиненных?

И получалось, как ни больно было это признать, что Максимий-то, по большому счету, прав. Он, Катон, надулся, а восемь десятков ни в чем не повинных людей должны отдуваться из-за его мальчишеской обиды. И пока он не преодолеет в себе эту юношескую чувствительность, она будет постоянно сказываться на его бойцах. А ведь для того, чтобы противостоять свирепой ярости диких орд Каратака, эти люди должны доверять ему безоговорочно.

Вскоре после полудня дорога свернула к холму, на вершине которого темнела свежая земля недавно возведенного вала с вбитым поверх него частоколом. Над обоими воротами цитадели и по углам укрепления высились прочно сколоченные бревенчатые башни. В дрожавшем от жары воздухе само сооружение казалось мерцающим, зато сразу за холмом была отчетливо видна манившая истомившихся жаждой, пропотевших и запыленных легионеров словно источающая прохладу и свежесть лента реки Тамесис. Катону казалось, что он давно уже не видел более умиротворяющего и безмятежного пейзажа, но это не заставило его забыть о том, что именно здесь, на берегу реки, очень скоро разразится жестокая битва. Эти приветливые воды окрасятся человеческой кровью, а на берегу под палящим солнцем будут громоздиться мертвые тела.

По приближении когорты на валах и башнях не произошло никакого движения. Создавалось впечатление, будто часовые, утомившись нести караул, решили поискать себе убежище от жары где-то во внутренних помещениях. А потом внимание Катона привлекли медленно кружившие над фортом птицы – очевидно, какая-то местная разновидность стервятников. Кроме них да нескольких стремительно метавшихся вверх и вниз стрижей, других птиц видно не было.

Когорта уже приблизилась к форту на расстояние полета стрелы, а крепость так и не подавала признаков жизни. Центурион Максимий остановил колонну и выслал вперед, к аванпосту, конных разведчиков. Застучали копыта, конный отряд устремился по пологому подъему к передним воротам.

– Командиры, ко мне!

Катон, позвякивая оружием, устремился бегом к голове колонны, минуя ряды притихших легионеров. Запыхавшись и утирая пот со лба, он присоединился к остальным возле Максимия.

– Что-то тут не так, – пробормотал вполголоса Феликс.

Максимий медленно повернулся к нему:

– Правда? Ты действительно так думаешь?

– Ну… – замялся Феликс, – похоже на то, командир. Или там что-то случилось, или у них самый никчемный караул, какой только можно себе представить. Если так, то этих бездельников живьем зажарить мало.

Максимий кивнул.

– Хм, спасибо за интересную и исчерпывающую оценку ситуации. Весьма поучительно… По мне, так и последнему идиоту ясно – там что-то случилось.

Феликс попытался было пролепетать что-то в оправдание, но заткнулся, уставился под ноги и принялся рассеянно скрести землю носком сапога. Остальные центурионы обратили взоры к холму и следили за приближением разведчиков к воротам. И тут одна из створ начала медленно приоткрываться.

– Командир!

– Вижу, Антоний.

Из тени ворот на солнце выбежал крупный черный пес из тех охотничьих собак, с которыми батавы не расставались даже на войне. Увидев всадников, он замер, а потом резко развернулся и стремглав помчался вниз по склону в противоположном направлении. Несколько мгновений центурионы непроизвольно следили за его прыжками, пока зверь не пропал из виду.