Сладострастие бытия (сборник) - Дрюон Морис - Страница 63

Тогда, повернувшись к Мари-Франсуазе, каноник спросил:

– Вы учили латынь, мадемуазель?

– Да, монсеньор, – сказала Мари-Франсуаза, покраснев.

– Монсеньор, монсеньор… Какая милая! Это только в Италии раздают «монсеньора» направо и налево. Здесь я всего-навсего господин каноник.

– Заметь, Огюстен, – не выдержала мадемуазель де Мондес, – ты вполне мог бы стать епископом, если бы захотел.

– Да, но вот я предпочел ученые занятия… Так что вы, мадемуазель, наверняка поняли, что я только что сказал: «Это мне приятно, как мед». Слова Горация.

Столовая была обтянута зеленью. Меж толстых стволов, под сенью поблекшей листвы на битых молью лугах паслись олени и лани. В окнах отражались платаны Аллеи, поддерживая в травяной глубине комнаты аквариумное освещение.

Входя, Мари-Франсуаза твердила про себя совет матери: «Главное – не говори слишком много!» Тщетная предосторожность. Ей и невозможно было бы вставить слово. Поскольку эта шушукавшаяся весь день семья, оказавшись за столом, переходила на крик. И каждый тут говорил о своем. Каноник рассуждал о богатствах латинского синтаксиса, Минни объявляла, что во второй половине дня у нее дела в Обане, в их имении; Лулу, чтобы добавить себе веса в глазах Мари-Франсуазы, расписывал тамошние красоты и высказывал свою точку зрения на использование земель. Мадемуазель де Мондес при случае отвечала то одному, то другому. Когда входила служанка, выражение ее физиономии делалось конфиденциальным, и она переходила на немецкий.

– Вы понимаете по-немецки, мадемуазель? – спросил каноник.

Мари-Франсуаза в смущении покачала головой.

– Всегда полезно знать язык врага, – заметила мадемуазель де Мондес. – Наш брат погиб в Дарданеллах.

И Мари-Франсуаза почувствовала себя ужасно «мелкобуржуазной» из-за того, что была воспитана всего лишь английской гувернанткой.

Поскольку приборы были с гербами, ее не удивила клеенчатая скатерть; наоборот, она в этом увидела знак простоты самого высокого тона. На щербатых тарелках замечала только золотой ободок. И едва почувствовала вкус немногочисленных и отнюдь не обильных блюд – ее восхищала обивка стен. Существа, которым в любых других обстоятельствах мы не уделили бы и минуты внимания, внезапно становятся для нас важнее всего на свете, если как-то могут повлиять на нашу любовь. Так и Мондесы для Мари-Франсуазы. Старая Эме, которой на церковной паперти подали бы два франка, маленький каноник, не стесняясь вытиравший губы своим муаровым поясом, графиня де Мондес в своем невообразимом наряде с кружевами и длиннющими бусами – все внушали Мари-Франсуазе величайшее почтение, потому что ее дальнейшая судьба зависела от них. «Понравилась ли я им?» – спрашивала она себя.

Но наибольшее впечатление на нее произвел граф Владимир де Мондес. А также внушил наибольшую тревогу. Желтолицый и вислоусый, с зализанными поперек узкого черепа редкими волосами, граф Владимир в течение всей трапезы тщательно собирал в блюдечки все, что представлялось зернами и орешками. Он уже собрал семечки дыни-канталупы. И сетовал, что не вынули зернышки из баклажанов, прежде чем их готовить.

– Я тебя умоляю, Влад, никаких споров в присутствии аббата, – шепнула ему тетя и пообещала примирительно: – На десерт вишневый компот, я тебе сама выну косточки… Kirschen Compote, – добавила она, поскольку входила Тереза.

Тут граф Владимир благодаря ходу мысли, который мог появиться только у него, с печалью вспомнил о своем польском наследстве, потерянном из-за революции. Тысячи гектаров в окрестностях Кракова… Леса, виденные им, впрочем, всего один раз, в тринадцатилетнем возрасте.

– До тысяча девятьсот четырнадцатого года, – сказал он, – по всей Европе, кроме России, можно было передвигаться без паспорта.

– У нас постоянно сложности на границах, с таможней, – подхватила Мари-Франсуаза. – Мы занимаемся маслом.

Это были ее единственные слова, но и они оказались лишними.

Граф Владимир прервал выковыривание семян из помидора и скользнул по ней из-под длинных век снисходительно-презрительным взглядом.

Графиня де Мондес находила Мари-Франсуазу слишком молодой и слишком накрашенной.

«Это безумие для Лулу, – говорила она себе, – жениться на малышке, у которой еще нет головы на плечах». Но все же ей приходилось признать, что, выходя за Владимира, она и сама была не старше. «Ну да, вот именно, мало что хорошего из этого вышло». На самом деле ей претила мысль стать свекровью, прийти к Дансельмам, например, в сопровождении двадцатилетней особы и сказать: «Вы знакомы с моей невесткой?» Лулу некуда торопиться.

У мадемуазель де Мондес не было мнения. Когда Лулу привел эту девушку, она отнеслась к ней скорее благосклонно. Впрочем, у Аснаисов водились деньги, а это никогда не лишне. И к тому же Мари-Франсуаза, похоже, нравилась «аббату», который вполне любил юность, когда она предоставляла ему обновление аудитории.

Тереза шаркала подошвами громче обычного, бросая на мадемуазель Аснаис недобрые взгляды, и столь регулярно обносила Лулу, что тот в конце концов рассердился.

– Ну а мне, Тереза! – воскликнул он недовольно, когда вишневый компот удалился, не будучи ему представлен.

– При нечистой совести голова забывчива, – заметила мадемуазель де Мондес, как бы ни к кому не обращаясь, и, протянув Мари-Франсуазе коробку с сахарином, добавила: – Компот без сахара… из-за аббата.

– Однако я нахожу его превосходным, моя дорогая сестрица! – воскликнул каноник. – Превосходным! Hyblaeis apibus florem depasta salicti… Это Вергилий, мадемуазель, как вы, без сомнения, узнали. Hyblaeis apibus…

На сей раз Минни слегка махнула канонику ресницами в знак того, что поняла. По их уговору дядина латинская фраза со словом «мед» или «пчела» извещала племянницу, что банка в шкафу подходит к концу. У каноника имелся для этого целый набор цитат, начиная с пресловутого стиха «Рой пчел гиблейских, напитанный цветами», который он только что произнес, до этого дерзкого образа: «Medio flumine mella petere», что означает: «Искать мед посреди реки», иначе говоря – гоняться за химерами.

Как только встали из-за стола, Лулу попросил извинения: он должен идти в Торговую палату. Дескать, как раз во второй половине дня состоится важное заседание, на котором он не может не присутствовать. Он уверил машинально, что карандаши у него при себе.

– Оставляю вас со своей семьей, – сказал он Мари-Франсуазе.

Но семья в несколько мгновений рассеялась. Граф Владимир, ни с кем не попрощавшись, поднялся к себе на третий этаж, унеся свои блюдца с зернышками. Эме сказала, что у нее дело на четвертом этаже… «Пока Тереза занята посудой», – добавила она шепотом, для Минни. А та, как уже объявила за трапезой, должна была отправиться в Обань, в имение, где ей предстояло «кое-что посмотреть» с арендатором. Каноник перехватил ее на лестничной площадке.

– Банки нет на месте, – шепнул он.

– О, простите, дядюшка, это я виновата, – ответила Минни. – Я вчера ее позаимствовала, когда вернулась, чтобы подсластить отвар. А поскольку она была пустая, я ее выбросила. Забыла вам сказать.

– А, хорошо, тогда я спокоен.

– Я вам скоро принесу. Можете на меня рассчитывать.

Мари-Франсуаза, не осмеливаясь прервать эти уединенные беседы, застряла посреди прихожей, любуясь коллекцией старинных риз и распятий слоновой кости на бархатном фоне.

– Вы не торопитесь? – спросил ее каноник. – Тогда пойдемте поболтаем немного.

И Мари-Франсуаза в довершение своего визита к Мондесам получила право на один час с четвертью в кабинете с похоронными извещениями, где почетный каноник читал ей начало своего сорок третьего труда «Принципы и методы фокейской колонизации».

Драма разразилась ближе к концу дня, когда Тереза заметила, что ее комнату обыскали: обследовали шкаф, перетряхнули корзинку с корсиканскими сувенирами и даже развязали обувную коробку со сбережениями. Она скатилась через два этажа и, задыхаясь от гнева, влетела в буфетную, где мадемуазель де Мондес инспектировала содержимое ящиков.