Второе рождение - Градова Ирина - Страница 14

– Вы в курсе, кто был отцом ребенка? – спросила я, так как Прокопенко не возобновляла прерванный разговор.

– Догадываюсь! – презрительно фыркнула женщина. – Ашот, скорее всего.

– Кто такой Ашот?

– Владелец павильона, в котором торгует Илонка. Она, дуреха, думала, он на ней женится!

– А это, я так понимаю, в его планы не входило?

– Так он же женат, Ашот-то!

– И что ваша внучка намеревалась делать со своей беременностью?

– Шут ее знает… Она меня в свои планы не посвящала. Я и о том, что она «тяжелая», узнала случайно! А потом Илонка вообще пропала. Сумку спортивную собрала – и деру… Я с работы вернулась, глядь – ни внучки, ни шмоток ее!

– Вы звонили ее подругам или Ашоту?

– Звонила, но никто ничего путного сказать не смог. Ашот давно ее не видел. Кстати, он сказал, что дал денег на аборт и думал, что вопрос решен.

– То есть Илона деньги взяла?

– Выходит, так.

– Вы не могли бы дать мне координаты ее подруг?

– Зачем? Я же говорю, они ничего не знают! Тем парням, которые из полиции приходили, я дала телефоны, но я уверена, что зря…

– И все-таки, пожалуйста, – настойчиво повторила я. – Вдруг мне расскажут больше, чем полицейским?

– А вы замужем? – внезапно поинтересовалась Прокопенко, глядя на мой живот.

Видимо, этот вопрос являлся для бабушки Илоны главным, определяющим, следует ли рожать или лучше избавиться от плода.

– Нет, – ответила я, и лицо Прокопенко мгновенно выразило неодобрение. Да-а, тяжело, наверное, приходилось Илоне! Я не собиралась вдаваться в подробности, рассказывая женщине об особенностях своего положения и матримониальных намерениях – ее это, в конце концов, не касается. Сколько жизней можно было бы спасти, если бы самые близкие люди постарались войти в положение и помочь, вместо того чтобы давить презрением? Сейчас не пятнадцатый век, и женщина, слава богу, имеет право сама решать, что ей делать со своей жизнью… С другой стороны, могу ли я судить Прокопенко? Наверное, это было бы слишком смело и самонадеянно, а с возрастом я научилась не брать на себя больше, чем следует в плане субъективных оценок. И все же истории Татьяны и Илоны схожи. Несмотря на то что девушки происходили из разных социальных слоев, обе они не нашли понимания у самых родных людей, а потому были вынуждены уйти.

– Говорите, у вас имелись претензии к Тимуру? – уточнил Карпухин.

Перед началом разговора, он, конечно, продемонстрировал терапевту Антону Громыкину свое удостоверение, но понимал, что действует при этом не совсем законно. Ему не удалось договориться со следователем, ведущим дело Дениса, поэтому пришлось идти в обход правил, принятых в его среде, где считалось непорядочным переходить дорогу своим же коллегам. Тем не менее Карпухин не мог не выполнить просьбу Агнии, и не только потому, что ее отношение к Денису было почти материнским. Подполковнику и самому нравился этот бесшабашный парень, и он не мог допустить, чтобы Денис загремел под суд лишь потому, что имел собственные представления о справедливости. Кроме того, он пытался выгородить друзей, приняв вину на себя, и перед этим Карпухин снимал шляпу.

– Да, были, – ответил между тем Громыкин. – Предполагалось, что Семагин учится, опыта набирается. Сами знаете, что такое ординатор, только со студенческой скамьи – грош цена такому «специалисту»!

– Я что-то не совсем понимаю, – прервал сетования терапевта подполковник. – Ординатор – он ведь врач?

– Так-то оно так, – вздохнул Громыкин. – Дело в том, что после получения диплома врачи не имеют права работать – требуется последипломное образование. Правда, поговаривают, что скоро ординатуру и интернатуру упразднят, а введут субординатуру, как в бывшем СССР. Тогда уже на шестом курсе врач начнет специализироваться по определенному направлению, и после субординатуры молодые специалисты сразу смогут работать в поликлинике… Как будто поликлиника – отстойник какой-то, честное слово: недоучки одни приходят, не знают, с какой стороны у пациента печень расположена!

– Неужели все так плохо?

– Угу. Но выхода нет ни у них, ни у нас: они не могут работать без ординатуры, а мы задыхаемся без притока «свежей крови»!

– И как давно работал у вас Тимур Семагин?

– Месяцев пять. Поначалу он меня вполне устраивал. Учитывая, что ординаторам зарплата не полагается, так как они учатся, а не работают (во всяком случае, так считает Минздрав), Семагин вел себя довольно сносно. Он не возражал против беготни по вызовам, не хныкал из-за того, что ему, ординатору-де, положен шестичасовой рабочий день… Мне казалось, что Тимур понимал необходимость стажировки.

– Казалось?

– Вот именно. Но потом он перестал проявлять интерес и даже, не побоюсь этого слова, стал нарушать режим.

– То есть прогуливать?

– Нет, иначе я бы давно избавился от него! Прогуливать не прогуливал, но опаздывал, а чаще – просто уходил раньше. Вы же понимаете, в нашем деле приход и уход проконтролировать сложно, но, бывало, Семагин оставлял пациентов сидящими в коридоре и испарялся. Он оправдывался тем, что много вызовов на дом, но у всех же, черт подери, одинаковое положение! Мы должны обслуживать от трех до пяти пациентов на дому, а на деле выходит гораздо больше, и нам, заметьте, за это не доплачивают. Я понимаю, дело молодое, но ведь должна же быть у человека ответственность: не устраивает, ищи другое место, где и денег побольше, и работа не такая собачья! А ведь я уже собирался похлопотать, чтобы Семагина взяли в штат – негоже, когда молодой парень сидит на мели и даже девушку не может пригласить в кафе!

– Собирались, – зацепился за слово терапевта подполковник, – но передумали?

– У меня появились кое-какие подозрения на его счет.

– Что за подозрения?

– По-моему, Тимур что-то употреблял.

– В смысле алкоголя или наркотиков?

– Ну да. Обыватель вряд ли заметит, но я все-таки медик: красные глаза, нервный тик, перепады в поведении и настроении – все это говорит в пользу моего предположения.

– Может, он в компьютерные игры переиграл? – сказал Карпухин. – Или с девицами гулял до самого утра?

– Да нет, не то, – тряхнул головой Громыкин. – Трудно объяснить, но ему… как бы это сказать – все равно было, что у него на рабочем месте делается, что о нем подумают начальство и больные, как будто у Тимура, помимо этой жизни, имелась еще и запасная, а эту, нашу, можно, в случае чего, и отодвинуть, понимаете?

– Интересно… – пробормотал Карпухин.

– Вот и я говорю, – закивал терапевт. – А Тимура точно убили, а? Это не несчастный случай?

– Нет, – вздохнул подполковник. – Убийство. Не подскажете, с кем можно поговорить насчет личной жизни Семагина?

Павел Трофименко, как и любой сотрудник сыска, больше всего на свете ненавидел визиты к родственникам потерпевших, особенно если требовалось сообщить, что в больницу бежать уже бесполезно. И все же он постепенно убеждался в правоте слов подполковника Карпухина о том, что ко всему, даже самому плохому, привыкаешь. «Понимаешь, Паш, – говорил Карпухин, – не то чтобы ты черствеешь… Хотя, наверное, и это тоже, но со временем у любого из нас вырабатывается своего рода иммунитет, заставляющий отрешиться от личностного аспекта и думать только о деле». Вот и сейчас, нажимая на кнопку звонка, Павел пытался абстрагироваться от того факта, что за дверью находятся отец и мать Даши Семеновой, найденной в лесополосе, едва прикопанной и заваленной хворостом, словно убийце не хотелось долго возиться. Трофименко, опять же следуя указаниям шефа, предварительно позвонил, сообщив семье жертвы о предстоящем визите. Они уже знали о гибели дочери, ведь отделу Карпухина его передал другой следователь.

Дверь открыл подросток лет четырнадцати – по-видимому, брат погибшей, Аркадий.

– Мы вас ждали, – сказал он, окинув Павла разочарованным взглядом. Видимо, парнишка ожидал увидеть кого-нибудь более внушительного – вроде тех дюжих парней, что показывают в отечественных боевиках. Павел не из их числа. Небольшого роста, крепко сбитый, курносый и белобрысый обладатель веснушчатого, располагающего лица, он и сам прекрасно знал, что не производит впечатления матерого сыскаря. Да и бог с ним, ведь и возраст у него еще «детский»… Хотя со временем вряд ли что-то изменится во внешности Павла: он всегда будет похож на большого розового пупса с широко распахнутыми голубыми глазами производства ленинградской игрушечной фабрики.