Энси - Хозяин Времени (ЛП) - Шустерман Нил - Страница 15

— Работали сегодня? Да, понимаю, мой папа тоже вкалывает по субботам. У нас ресторан, и ему приходится трудиться, когда люди едят, а они едят все время; ну, это, конечно, не то, что у адвоката, ведь вы же адвокат, Гуннар сказал? Ух ты, наверно, трудно стать юристом? Это ж сколько лет надо учиться, все равно что на врача, правда? Разве что не надо практиковаться на трупах.

В голове у меня слегка зашумело — я вдруг осознал, что выпалил все это на одном дыхании. Должно быть, мне сначала нужно надевать кислородную маску на себя самого, а уж потом помогать другим, как и положено по инструкции.

Гуннар молчал и лишь смотрел на меня тем самым взглядом, каким люди взирают на стоящую у обочины разбитую машину. Первой заговорила Кирстен:

— Он был не на работе, — сказала она еле слышно.

— Добавки? — спросила меня миссис Умляут.

— Да, конечно, спасибо. — Как я ни старался занять свой рот едой, меня несло: — У моего папы сперли заветный рецепт — он сказал, что это ресторан в соседнем квартале, и собирается подать на них в суд — так вот, может, вы станете его адвокатом или хоть подскажете ему, есть ли смысл заводить дело, потому что, я слышал, это стоит бешеных денег, и к тому же в суде таких дел четырнадцать тыщ, и никто никогда не получает ни пенни; но, может, я ошибаюсь, вам же лучше знать, а?

Мистер Умляут не развеселился и не рассердился. Я бы почувствовал себя гораздо лучше, если бы он сделал либо то, либо другое.

— Я специализируюсь не в этой области, — бесстрастно сказал он, не переставая жевать. Гуннар продолжал таращиться на меня, как на труп автомобиля, хотя, как я заподозрил, к этому времени на дороге случилась уже цепная авария с огромным множеством пострадавших экипажей.

— Налить тебе чего-нибудь, Энси? — спросила миссис Умляут.

— Да, конечно, спасибо.

Она налила мне стакан молока, и я тут же присосался к нему, но не потому, что хотел пить. Просто поскольку чревовещатель из меня липовый и разговаривать чужими устами я не умею, то мой рот будет занят хотя бы секунд двадцать. А там, глядишь, приступ говорильни пройдет, как проходит икота.

Сработало — пока я глотал молоко, охота болтать пропала. Конец обеда прошел в неестественной тишине; все избегали встречаться друг с другом глазами, и в первую очередь с мистером Умляутом; лишь позвякивали приборы, да тикали часы на стене. Потом Гуннар похлопал меня по плечу:

— Пошли, — сказал он. — «Пыльный котел» ждет.

В жизни я еще так не радовался возможности убраться из-за стола! И, кстати, впервые в доме Умляутов у меня появилось ощущение, что тут действительно кто-то умирает.

Уже стемнело, и задний двор освещала только лампочка на веранде. Мы опрыскивали и опрыскивали, пока обе канистры с гербицидом не опустели. Гуннар ничего не говорил, как будто прихватил с собой из столовой свое молчание. У меня просто крышу сносило, ведь это было как с его папой — непонятно, о чем он думает, что чувствует... И хотя я поклялся самому себе, что не буду допытываться, но не смог сдержаться и задал больной вопрос:

— Сдается мне, с вашим отцом что-то не так?

Гуннар хохотнул.

— «Сдается»! Забавное словцо...

Это все. Не «какое твое дело?» или не «пошел бы ты куда подальше». Просто отмел мой вопрос, как будто я ни о чем не спрашивал.

Он скользнул взглядом по инструкции на канистре с гербицидом.

— Тут говорится, что растения увянут через пять дней, и тогда их легко можно удалить.

— Если нам придется ждать с удалением до следующих выходных, то надо бы отстегнуть беднягам пару лишних дней жизни. — Я засмеялся собственной шутке.

— Не смешно.

— Извини.

По правде сказать, я и сам уже не понимал, над чем можно смеяться, а над чем нельзя.

Момент получился слишком неловкий, и я попытался найти выход:

— Да, кстати — кажется, в школе есть еще ребята, которые хотели бы подарить время, если тебе еще нужно.

— Конечно нужно. Как сказал Натаниэль Хоторн: «Стремление накопить как можно больше драгоценных мгновений жизни есть основной инстинкт человека».

С таким его деловым подходом легко можно было забыть, что речь идет о нем самом, а не о ком-то другом. Словно конец жизни для него — всего лишь мелкая неприятность.

— Тебя это никогда... э... не пугает? — осмелился я.

Он ответил не сразу.

— Меня многое пугает, — проговорил он наконец. Затем взглянул на неоконченный могильный памятник, торчащий посреди обреченной растительности. — М-да, похоже, придется все начать сначала.

Перед уходом я остановился у комнаты Кирстен. Сестра Гуннара сидела за письменным столом и делала уроки. Должно быть, она из тех прилежных учеников, которые делают домашку в субботу. Я постучал, хотя дверь была открыта. Что поделаешь, врожденный инстинкт: нельзя входить в девичью комнату без приглашения; и даже если тебя пригласили, держись у входа — ну разве что вы с ней в родстве... или ее родителей нет дома.

— Привет, — сказал я. — Что изучаешь?

— Химию.

— Ту, которая между нами? — подмигнул я.

Она заулыбалась. Надо сказать, ее стратегия «ты такой милый, когда смущаешься» — просто находка. Все равно что вручить мне лицензию на слова, которые я в жизни бы не решился сказать девушке, потому что чем больше я смущался, произнося их, тем больше это работало мне на руку.

Я вошел в комнату, и ее хозяйка чуть-чуть развернула стул в мою сторону. Опьяненный успехом своей «химической» реплики, я даже подумывал набраться наглости и усесться на краешек кровати Кирстен... но вовремя сообразил, что на том наша беседа и закончится, поскольку в моей голове поселится только одна-единственная мысль: «О Боже, я сижу на кровати Кирстен Умляут!» — и станет повторяться бессчетные разы, словно гималайские мантры моей сестренки. Чего доброго, возьму и залевитирую. Кирстен кондрашка хватит.

Поэтому я продолжал стоять, озираясь по сторонам.

— Уютно у тебя, — сказал я, и это была правда. По виду комнаты можно было многое сказать о ее хозяйке. На стене висел постер «Нейро-Токсина» рядом с живописным полотном, которое узнал даже я — это был Ван-Гог. Скользящие двери шкафа тоже были расписаны, по-видимому, самой Кирстен: ангелы, играющие в теннис. Вернее сказать, я решил, что это ангелы. С тем же успехом это могли быть чайки. Художник из Кирстен был от слова «худо».

— Классная роспись, — сказал я.

Она усмехнулась:

— Неправда, никакая она не классная. Но за любезность спасибо.

Я же говорил, что мое лицо можно читать, как открытую книгу.

— Люблю рисовать, — вздохнула Кирстен, — вот только получается не очень. Ну и ладно, потому что, если бы получалось хорошо, я бы вся извелась — вдруг это не так уж и хорошо, вдруг надо лучше?.. А так... просто малюю в свое удовольствие и голову не морочу.

— В таком случае мне по-настоящему нравится твоя роспись. Вот бы мне так — знать себе делать то, что не получается, и в ус не дуть.

Она, прищурившись, посмотрела на меня.

— Например?

Собеседница застала меня врасплох — на свете столько вещей, в которых я дурак дураком. Но, наконец вспомнив о том, что она участвует в работе дискуссионного клуба, я нашелся:

— Например, я не умею выступать перед публикой.

— Это дело навыка. Хочешь, я тебя научу?

— Да?! Конечно! Еще бы!

У меня даже дух зашелся при мысли о Кирстен, занимающейся моим индивидуальным обучением, хотя общественный спикер из меня — как теннисист из ангела. Или из чайки.

— Обещаю, что мои речи будут еще хуже, чем твоя живопись, — заверил я ее.

Она посмеялась, я посмеялся... а затем наступило мгновение неловкости.

— Так что... — пробормотал я.

— Так что... — пробормотала она.

То, что случилось дальше, можно сравнить с прыжком с десятиметровой вышки в нашем олимпийском бассейне; члены городского правления, принимая решение о его постройке, должно быть, были пьяны вдрызг, раз вообразили, что в Бруклине когда-нибудь могут пройти Олимпийские игры. Пару лет назад я стоял на этой самой вышке целых пять минут, показавшихся мне часом, а друзья подначивали меня снизу. В конце концов я придумал выход: надо представить на своем месте некую несуществующую супергеройскую ипостась самого себя. Так я обманул свой инстинкт самосохранения и нырнул, свято веря, что это, собственно, не я прыгаю.