Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ) - Смирнов Василий Александрович - Страница 22

Аграфена — купальница только собиралась зажигать свои багровые, клейкие звездочки, а ребятня уже давным — давно ныряла и плавала в бездонном Баруздином омуте на Волге, носилась саженками, лодочкой, на боку, на спине и еще невесть как — до судорог, пока не синели губы и не начинали выбивать частую дробь непослушные зубы.

Славное времечко настало — только живи и радуйся. Даже надоедливый братик не мог помешать Шурке наслаждаться всеми летними удовольствиями. Он приспособился таскать Ванятку на закорках и летал с этой живой ношей быстрее ветра.

И все?таки не чувствовал себя Шурка совершенно счастливым. Омрачала светлые денечки измена Катьки Растрепы. Тогда, во сне, они помирились, за Кощеевой смертью вместе ходили, повенчались, ели пеклеванник на своей свадьбе и потом хорошо зажили в Катькиной домушке. Но когда наутро, под свежим впечатлением сна, забыв ссору, Шурка, урвав свободную минутку, побежал к Тюкиным под навес, он застал там… Олега Двухголового.

Ненавистный враг его, в починенной, все еще почти новой и очень красивой рубашке, сидел на любимом Шуркином бревнышке, жевал пряник, а Катька, бессовестно глядя ему в рот, показывала черепочки и стеклышки. Она доставала их с полочки, сделанной Шуркой (подумать только!), и раскладывала на опрокинутом старом ящике, быстро, по — зверушечьи снуя маленькими белыми руками.

Катька и Олег так были заняты, так счастливы, что не замечали Шурки.

— Вот из этой, с цветочками, посуды мы будем с тобой пить чай… А на этой синенькой — обедать, — протяжно, весело болтала Катька, и прищуренные глаза ее светились зеленоватыми щелками. — Давай клади пряник на синенькую тарелочку.

Двухголовый послушно положил на черепок обкусанный пряник.

— Маловато на двоих, — сказал он, посапывая. — Да постой, у меня, кажись, еще есть.

И, развалясь хозяином на бревнышке, полез в карман. А Катька радостно засмеялась.

Шурке показалось, что сердце его разорвется. Надо бы уйти от навеса, и он хотел уйти, но не мог. Стоял, будто окаменев. А глаза все видели. И уши все слышали.

— Кушайте, гости дорогие! Угощать больше нечем.

— Много благодарны. Сыты по горло… Сама кушай.

Катька двумя пальчиками осторожно взяла с черепка коричневый огрызок пряника.

— Как мед, — сказала она, попробовав.

Круглое, масленое лицо Двухголового изобразило довольную улыбку.

— Я тебе завтра настоящий вяземский пряник принесу. Он еще слаще… Будем играть здесь каждый день.

— Ладно.

— А Петуха и Кишку не пустим. Да?

— Да. Они мне надое — ели.

Шурка через силу собрал кусочки разбитого сердца, оторвал ноги от земли и, как слепой, ощупью, натыкаясь на изгороди, побрел домой.

Отплатить! Отплатить!

Ни о чем другом он не мог думать. Его перестали интересовать лужи, тройки и липовые листочки. Кровь кипела в нем, клокотала, как вода в самоваре. Огонь пылал в груди. Шурка даже вспотел от напряжения. Он поклялся не есть и не пить, пока не отплатит Растрепе.

У него не было ружья, чтобы застрелить Катьку. По топор лежал в сенях за ушатом, тяжелый и острый. У Шурки не дрогнет рука, он раскроит Растрепе голову, как Павел Долгов своей жене.

Шурка попробовал представить, как он убьет Катьку… Ему стало не по себе. Горячее воображение повернуло ход событий в жалобную сторону.

Он увидел себя умирающим. Он не может пошевелить ни рукой ни ногой и лежит, вытянувшись, на лавке под образами. Василий Апостол гнусаво читает Псалтырь. Свечка, криво воткнутая в солонку, догорает в изголовье. Катька бьется — валяется у лавки, воет и причитает, как горбатая Аграфена.

«Не умирай!.. Я буду водиться только с тобой… Не умирай».

Поздно… Он вздыхает последний раз и шепчет:

«Живи… в домушке… с Олегом Двухголовым».

Сидя на крыльце, Шурка складывает руки на груди крестом. Слезы текут у него по щекам — не выдуманные, настоящие, горькие слезы. Костенеют ноги, мурашки ледяные ползут по телу, подбираются к сердцу. Оно бьется все реже и реже. Вот и совсем перестало биться. Он весь похолодел и не дышит. Умер…

Шурка вздрагивает, прыгает с крыльца, со страхом ощупывая себя: не умер ли он в самом деле?

Но воркует, ползая по траве, братик Ванятка. Мокрые горячие щеки приятно холодит ветерок. И очень хочется есть.

Шурка идет в избу. Нарушая клятву, с аппетитом съедает краюшку хлеба с солью…

Через неделю пришло некоторое утешение: Колька Сморчок донес, что Растрепа подралась с Двухголовым. Он разбил у ней в домушке все черепки, а она исцарапала в кровь Олега и прокусила ему ухо.

Была летом и другая неприятность у Шурки: на руках и ногах появились цыпки. Днем он их не замечал, а вечером цыпки сами давали о себе знать саднили, и так сильно, что Шурка плакал. Ворча, мать отмывала горячей водой с ног и рук засохшую грязь, мазала коровьим маслом трещинки, царапки и болячки. Шурка засыпал в слезах. Но приходило утро, здоровешенек просыпался он, все забывалось до вечера, особенно если мать разрешала часок — другой погулять без братика.

Так случилось и в воскресенье. Шурка выпросился гулять до обеда, встретился на улице с Колькой Сморчком, и тот поведал великую новость: отец его видел на Голубинке украсно* земляники и грибов — колосовиков принес вчера полную шапку. Тут, как на счастье, прибежал из усадьбы Яшка, и в одну минуту было решено отправиться на пустошь по ягоды и грибы.

Компания подобралась что надо. Кроме Шурки, Яшки и Кольки, пристали Аладьины ребята да напросилась Анка Солина, толстушка и трусиха. Узнав о сборах на Голубинку, Катька устроила дома такой рев, что и ее отпустили. Надо было прогнать Растрепу, но Шурка не хотел связываться. Всем своим видом он показывал ей, что она перестала для него существовать.

Живо запаслись все лубяными корзинками, набирушками — жестяными банками из?под ландрина, деревянными чашками, стаканами — и наперегонки, кувыркаясь в траве, кидаясь корзинками, полетели в поле.

Глава XIII

БЕЗДОННЫЙ ОМУТ

Круглая светлая банка все время катилась по траве рядом с Шуркиной корзинкой, не обгоняя ее и не отставая. Шурка делал вид, что не замечает банки. Тогда она стала путаться в его ногах, мешая бежать. Он ловким ударом босой пятки отшвырнул банку прочь. Некоторое время банка соображала, что ей делать. Потом ударилась в Шуркину спину и нахально протянула:

— Ой, я не наро — очно!

Не оглядываясь, Шурка отбежал к Анке Солиной. Семеня толстыми короткими ножками, Анка задыхалась. Шурка пожалел ее.

— Давай понесу набирушку? — великодушно предложил он.

Анка согласилась, передала деревянную крашеную чашку.

— А волков на Голубинке нет? — боязливо спросила она, переводя дух.

— Как не быть, здоровенные водятся. Прорва волков. Чай, помнишь, прошлый год утащили ягненка у Саши Пупы.

— Я боюсь, — прошептала Анка, поеживаясь и утирая ладошкой красное, в зернышках пота, личико. — Мне не убежать.

— Ну вот еще. Будем вместе землянику собирать, — успокоил Шурка, сказав это как можно громче, и даже покосился через плечо. — Я палку выломаю… и у меня спички есть.

— Так волк и испугается твоих спичек!

— Ого, как испугается! Мне пастух Сморчок говорил: «Чиркни спичкой в морду волку — он отскочит как ошпаренный».

Светлая назойливая банка опять привязалась к Шурке, бесясь, взлетела над его головой и пропела:

— Набери — ись земляни — ички вот сто — олько!

Шурка взял Анку за руку, посторонился. Торжествующая, мстительная корзинка его поднялась до самого неба.

— Попадись грибок вот такой! — крикнул Шурка.

— Таких грибов не бывает, — сказала Анка, рассмеявшись.

— Для тебя найду самый большой гриб, — пообещал Шурка, помогая Анке перескочить через канавку.

За гумнами ребятам преградил путь Гремец. В крутых берегах, заросших мелким ольшаником, ручей неслышно струился по камням, на открытых местах еле пробивался сквозь густую, острую, как ножи, осоку и вовсе пересыхал, чтобы нежданно разлиться бочагом темной стоячей воды.