Адмирал Де Рибас - Сурилов Алексей - Страница 19

«Душа моя, Настасенька! – буквы ложились на бумагу ровно, в словах он был весь. – Спешу сообщить, любовь и радость моей жизни, что я, благодарение Всевышнему, жив и цел. Нынче мы идем на турецкую крепость Хаджибей, и уже на половине пути. Того и гляди, пойдем в дело, а когда будет конец войне – один бог ведает. Но отец, наш небесный, милостив и сохранит меня для нашей любви и счастья. Навеки твой Хозе!»

Гвоздев был не из тех ординарцев, которые имели обыкновение стоять у стремени. Пока его превосходительство был занят письмами, он поставил треногу, подвесил котелок, высек кресалом искру, раздул огонь. К тому времени, когда Осип Михайлович склеил конверт, в котелке уже кипел селезень. Микешка намедни подстрелил его из карабина и густо пересыпал солью, чтоб не провонялся.

У треноги с казанком Микешка разделся до пояса. Весь он был в сплетении мышц. Пониже ребер – багровый след затянувшейся раны.

– Когда это? – спросил де-Рибас.

– В нынешнюю очаковскую зиму.

– Кинжалом?

– Так точно, твое превосходительство.

– Отбивал разведочный поиск турецкого гарнизона?

– Какой черт… – махнул Микешка рукой и криво улыбнулся. – Свой гад проткнул.

– Странно, голубчик. Подрались, что ли?

– Если бы, твое превосходительство. Обиды бы не было. Я и еще два казака из нашей станицы были в разъезде в направлении возможного появления немирных эдисанцев. Сам ведь знаешь, какой урон от них был в войсках. Отъехали быть может верст восемь от наших землянок, глядим – пароконные сани, в санях барин с головой в медвежьей шубе, кучер, как водится, в овчинном кожухе, за санями четыре всадника, должно быть, конвой: пики, мушкетоны. Они от нас за версту, а может, более приближаются к роще, а там уже ждут – эти самые эдисаны. Началась свалка. Мы на подмогу. Как-никак своих бьют. Эдисаны постромки обрубили, кучера насмерть, конвой от барина оттесняют, а его норовят живым взять. Я барина из шубы вытряхнул и к себе на круп коня. Эдисанов-то было поболее. Стали уходить. Лошадь у меня была наших донских кровей – крепкая, выносливая, но отощала заметно. Тяжела была зима очаковская, с фуражом скверно. Я отстреливаюсь, одного, двух, эдисанов срезал. Погоня, однако, продолжается. Видать им крепко велено было барина схватить и доставить куда указано. Конь наш стал заметно слабеть. До своих, правда, уже рукой подать. Тут-то он меня кинжальчиком под ребра, барин-то… С коня скинул и сам был таков. Что эдисаны? Хоть и нехристи, а добивать меня не стали. Эдисан тоже с понятием – мне на морозе все равно каюк. Стянули сапоги. Армяк, порты и прочее на мне закровянило. Ну, думаю, Микешка, настал смертный час. Но жизнь, твое превосходительство, такая штука, что расставаться с ней тяжело. Порвал я портянку, кое-как расстегнул армячок, затянул рану как мог и стал где идти, опираясь на сабельные ножны, где ползти, боль адова, но жить хочется. Долго ли, мало ли полз – пришел в себя в землянке. Заметили и подобрали меня черноморские казачки. И на ноги поставили. Один из них, что постарше, в лекарском деле был довольно смышлен. Рану мне он водкой отмывал. Все приговаривал: терпи, казак, атаманом будешь. И терпел, а куда денешься? Рана-то что… – затянулась, а вот с ногами маюсь, подморозил малость ноги-то. Барин? Что ему станется? Живехонек, должно быть… Коня жаль. Угнал барин коня. Это ведь хорошо, что ты мне дал аргамака. Казак без коня – не казак. Так-то, твое превосходительство. Ты с крестом – к тебе с мечом.

После знатной трапезы Микешка расседлал и стреножил лошадей и с расположившейся на ночной привал сотней приготовился отойти ко сну.

Осип Михайлович спал, завернувшись в плащ, положив голову на седельный подсумок вместо подушки. Казаки, исключая караульных, как будет сказано в реляции о переходе к Хаджибею и взятии его, спали сном богатырским, чтобы поболее набраться сил. Из российской науки побеждать было известно: когда солдат или казак изнеможет, то всяк его переможет.

Полагалось дать отдохнуть и лошадям. В сражении лошадь для казака – первая надежда. Лошадь способствует и неприятеля одолеть, и уйти от погони. Не дай Бог идти в бой на загнанных лошадях.

Падение Хаджибея

В Хаджибее не замечалось переполоха. Ахмет-паша уже в который раз велел перечитать султанский фирман, который начинался словами: «Высочайшая грамота его султанского величества знаменитейшего на свете повелителя Султана Селима I Мустафы, всегда и всюду побеждающего своих супротивников во славу аллаха и его пророка.

Повелеваю тебе, Ахмет – паша, крепко Хаджибей наш держать и неверных не пускать, а когда бы те собаки вознамерились подступить к нашему замку – побить их примерно. Неверных, схваченных живыми, посылай сюда в Истанбул ко мне, светочу справедливости, для суда и примерной казни».

Чтение фирмана было прервано появлением аги. С летучим конным отрядом он был послан дозорным в сторону возможного появления неприятеля.

Гордый османлис[12] с окладистой черной бородой и проницательными глазами, к тому же в зеленой чалме, что свидетельствовало о принадлежности его к избранному аллахом племени пророка, в знак почтения к Ахмет-паше склонил голову и приложил руку к устам и сердцу. Это говорило о том, что османлис станет свидетельствовать от чистого сердца.

– О всемогущий владыка Хаджибея – твердыни Порты Оттоманской в здешнем крае! – сказал он. – Русские собаки приближаются к крепости с той стороны, откуда восходит для правоверных дневное светило – источник жизни. Изменники и бездельники татары, эти подлые и низкие трусы, подпустили их к пескам, отделяющим лиманы от моря. Вместо того, чтобы побить русских собак и принудить их к отступлению, татары со своими кибитками ушли в степь. От перехваченного мною татарского гонца стало известно также, что многие эдисанские мурзы, да сократит дни их аллах, написали русским генералам и даже самой царице неверных пространные письма о своей покорности. В тех письмах изменниками, да испепелит их гневом всемогущий аллах, сказано, будто они служили царю и повелителю вселенной, источнику разума и великому палачу – султану Блистательной Порты Оттоманской едино по принуждению.

Бородатый османлис вновь почтительно поклонился паше, приложил руку к сердцу в знак его искренней преданности и отступил на шаг.

– О миралай Зулейн, известный храбростью, умом и преданностью падишаху, всемогущий и милосердный аллах, не истощит свое покровительство нам – его верным слугам. Пускай русские собаки подходят к Хаджибею, а мы тем временем приготовим орудия, сколько их есть, и позволим нашим победоносным войскам уничтожить русских, как нечистых свиней. Прикажи пушки подкатить к амбразурам, зарядить ружья и всем встать на стены крепости как следует. Пошли верного и расторопного агу к капудан-паше[13], пусть он приготовит орудия к бою с неверными. Вели также зажечь факелы и держать их наготове, чтоб уничтожить строения у крепости. Их могут использовать русские собаки, когда пойдут на приступ. Пожары озарят все вокруг, отчего будет видно каждого гяура.

– Слушаюсь и повинуюсь, владыка Хаджибея. Будет исполнено, как ты велишь.

Миралай Зулейн задом попятился в дверь. Ахмет-паша на некоторое время впал в раздумье, но тревога не омрачила его высокое и мудрое чело. Словно очнувшись, он дважды хлопнул в ладони. Вошел толстый евнух.

– Пусть гурии гарема пением и танцами наполнят сердце мое усладой, – сказал Ахмет-паша, всемогущий владыка Хаджибея.

До начала баталии за Хаджибей отсюда в сторону Аккермана выехали шесть всадников. Среди них были граф де Фонтон и герцогиня Валдомирская.

В ночь с 12 на 13 сентября дивизия де-Рибаса через песчаный перешеек, отделивший Куяльницкий и Хаджибейский лиманы от морского залива, растянутой от длительного и напряженного марша колонной вышла в балку, хуторянами из осевших здесь запорожцев названную Кривой.