Рассказы Ляо Чжая о необычайном - Сунлин Пу - Страница 2

Увлечение китайской народной картиной прошло через всю жизнь В. М. Алексеева. В народной картине ученый справедливо увидел отражение быта и верований китайцев. Работы В. М. Алексеева обогатили наши представления о сущности конфуцианства, буддизма и даосизма в тесном их сплетении на китайской почве.

В свете такого пристального внимания к китайской народной картине становится еще более понятным обращение В. М. Алексеева к рассказам Пу Сунлина о чудесах, которые вполне могут рассматриваться и как некое сопровождение к этим картинам. Эти рассказы помогают увидеть и понять то, что происходило в Китае XVII—XVIII веков. Все сверхьестественное, все волшебное в них способствует или противоборствует человеку именно тех времен, существующему в окружении той, до этнографичности точной действительности.

Сам Пу Сунлин в своих рассказах Ляо Чжая старается подчеркнуть присущую им достоверность, для чего применяются разные способы. Действуют в рассказах и свидетельствуют об их правдивости люди известные – губернатор Юй Чэнлун в посвященных ему повествованиях, цзычуаньскпй судья Би Ичжи («Как он решил дело»), яньчжэньский правитель Ли Цзяньтяпь («Фокусы»), ученый и каллиграф VII века Чу Суйлян, литератор и сановник XVI—XVII веков Ян Лянь, поэт и каллиграф Лю Лянцай, память о котором была еще жива при Пу Сунлине, не побоявшемся причислить его к лисьему роду («Мне передавали со слов цзинаньского Хуай Лижэня, что господин Лю Лянцай – потомок лисицы…»).

Героями чудесных историй становятся родственники, знакомые, друзья, а то и просто земляки автора, чем особенно подчеркивается неоспоримая подлинность событий: «Старый Сунь доводится мне по жене как бы старшим братом» («Схватил лису»), «Мой приятель Би Мань был человек решительный» («Лисий сон»), «Господин Хань принадлежал к родовитой семье нашего уезда» («Фокусы даоса Даня»), «Студент Сунь, мой земляк…» («Студент Сунь и его жена»), «Некогда был известен один из моих земляков – Лаоай» («Усмиряет лисицу»)…

Автор иной раз и не припомнит имени и фамилии своих персонажей и эта «небрежность», необязательность привлечения свидетелей при наличии уже упомянутых в других рассказах еще более утверждает реальность случившегося: «Помешанный даос – не знаю ни фамилии его, ни имени…» («Сумасшедший даос»), «Некий человек из Шаньси – забыл, как его звали по имени и фамилии…» («Вероучение Белого Лотоса»), «Некий хэцзяньский студент…» («Хэцзяньский студент»)… А когда имя человека произносится без всяких уточнений, да еще рядом с рассказчиком, тут уж и вовсе никаких сомнений возникать не должно: «Покойный Ван Юньцан…» («Бог града»), «В третьей луне года гуйхай я с Гао Цзиванем отправился в Цзися» («Верховный святой»). Для полного подкрепления воображаемой документальности рассказываемого Пу Сунлину ничего не стоит написать: «Все это происходило в 1672 году» («Лис из Вэйшуя»).

Благодаря такой манере описания (за которым, конечно, скрыта улыбка) герои рассказов Ляо Чжая поневоле воспринимаются как существовавшие в удивительной этой действительности, а не как плод литературной фантазии, да и сами чудеса с непосредственными творцами их – лисами и бесами – превратились под кистью автора в бытовое обрамление каждодневной жизни.

При наличии полностью или частично воспроизведенных в настоящем издании прекрасных предисловий В. М. Алексеева к четырем сборникам его переводов – «Лисьи чары» (1922), «Монахи-волшебники» (1923), «Странные истории» (1928), «Рассказы о людях необычайных:» (1937) – нет необходимости характеризовать рассказы Ляо Чжая. Скажем лишь, что естественная ограниченность китайского автора моральными представлениями времени никак не помешала той высокой нравственности, той человечности, какою отличаются его суждения. Герои Ляо Чжая, как правило, бедны, и автор всегда сочувствует тому из них, кто, «сьеденный бедностью до костей, сохраняет свою душу на неизменной высоте», всегда на стороне верного мужа и самоотверженной жены.

В. М. Алексеев переводил «Рассказы Ляо Чжая о необычайном» в продолжение ряда лет. В его распоряжении были все издания рассказов, а к глубокому знанию языка, культуры и верований китайского народа добавлялась возможность беседовать с китайскими учеными старого толка и просто читателями и слушателями этих волшебных историй. Во времена пребывания В. М. Алексеева в Китае на его глазах происходила демократизация творчества Пу Сунлина – «перевод» старинного литературного текста на разговорный язык, превращение его в устный сказ, издание в одной и той же книге оригинала и «перевода». Процесс этот должен был повлиять на полноту осознания переводчиком как трудностей, стоявших перед ним, так и возможностей их преодоления.

В 1955 году в Китае была опубликована авторская рукопись «Рассказов Ляо Чжая о необычайном». Рассказы Пу Сунлина до первого ксилографического их издания в 1766 году расходились в списках. Единственный сохранившийся полный список относится к 1752 году. Опубликованная в 1955 году рукопись была найдена в 1948 году, после освобождения уезда Сифэн на северо-востоке Китая, в бедном крестьянском доме. Сличение надписи, сделанной Пу Сунлином на известном его портрете, со знаками рукописи, явно свидетельствует о принадлежности последней самому автору, вписавшему своею рукой также и замечания видного критика XVII – начала XVIII века Ван Шичжэня. К сожалению, обнаружена лишь часть рукописи, содержащая около половины рассказов о чудесах. В 1962 году вышло в свет подготовленное Чжан Юхэ новое, трехтомное издание рассказов, в котором сведены воедино все наличествующие комментарии и текст сверен с авторской рукописью.

На основе этого китайского издания нами сделаны необходимые изменения в переводах В. М. Алексеева при неукоснительном следовании принципу строжайшего невмешательства в них. Мы самого высокого мнения об этих замечательных переводах, радующих читателя языком и мыслью. Большой интерес и, мы бы сказали, наслаждение увидеть, с каким изяществом находит переводчик наиболее приемлемые соответствия для передачи духа выражений Ляо Чжая. «Это, с вашего позволения, моя жена», – говорит в своей учтивости старый лис («Лис выдает дочь замуж»), А вот переводчик, казалось бы, колеблется в окончательном выборе перевода китайского слова и то, желая, чтобы читатель поближе соприкоснулся с текстом, пишет: «Перед ним лежала жена, краснея, как говорится, телом» («Укротитель Ма Цзефу»), а то переводит так, как видится этот же иероглиф привычному глазу китайца во втором, переносном его значении: «Оба спавших… голые, выбежали» («Зеркало Фэнсянь»), – и наконец, еще больше раскрывает китайский текст, соединяя два этих значения: «Этот сюцай был беден, что называется, накрасно, гол – и все…» («Жены Син Цзыи»).

Можно привести множество примеров огромного разнообразия в русском изложении всей прихотливости стиля волшебных историй Ляо Чжая. В переводах В. М. Алексеева особенно явственно также и полное проникновение в иероглифический, «зрелищный» текст. Так, например, в рассказе Ляо Чжая появляются люди, на которых надеты «э гуань», что означает (заглянем ли мы в толковый китайский словарь или в старый китайско-русский словарь Палладия) «высокие шапки». Но смысловую часть иероглифа «э» представляет гора, рисующая определенный образ читающему, и переводчик пишет: «В один миг появилось четыре или пять человек в высоких, горой стоящих шапках…» А как не отметить тонкость и такт в переводе однообразных (для русского читателя) заглавий, часто состоящих из одних имен! В этих случаях к имени В. М. Алексеев лишь добавляет характеризующие его определение или действие («Смешливая Иннин», «Чародейка Ляньсян», «Целительница Цзяоно», «Сян Гао в тигре», «Подвиги Синь Четырнадцатой»), либо делает название распространеннее, исходя из содержания рассказа («Цяонян и ее любовник»).

Язык Ляо Чжая труден для понимания. Он требует от переводчика незаурядных знаний. Текст Ляо Чжая изобилует литературными и историческими реминисценциями, в которых подчас теряются не избегшие ошибок китайские комментаторы начала XIX века. В. М. Алексеев и сам отметил это обстоятельство в предисловии к «Рассказам о людях необычайных»: «Ляо Чжай обладал столь сильною ассоциативною памятью, что очень часто комментаторы, стараясь расшифровать его намек, в конце концов признают тщету своих усилий и заканчивают свои выписки стереотипною фразой: „Что же до слов (таких-то), то откуда они и как попали в текст, непонятно“». Тем серьезнее заслуга нашего соотечественника, сумевшего совершенно передать изысканность китайского текста, глубину его и даже характерную Ляочжаеву смесь из конфуцианской утонченной учености, канцелярских штампов и не всегда удобопроизносимых по своей откровенности слов.