Доктор Данилов в сельской больнице - Шляхов Андрей Левонович - Страница 36

Глава тринадцатая

ЛЕТАЛЬНЫЙ ПИНГ-ПОНГ

Дочери декана можно не затруднять себя учебой, все равно не отчислят. Строгий отец требовал от Евы только одного: чтобы не было пропусков. В медицинских институтах с пропусками строго и сейчас, при социализме было еще строже. Пропустил лекцию — изволь представить собственноручно написанный реферат, прогулял практическое занятие — пополни, явиться на кафедру после уроков и под присмотром дежурного преподавателя не просто отбудь пропущенное время, а сделай все, что полагалось выполнить на занятии. А если пропустил неделю без уважительной причины — можно и вылететь.

С учебой было проще. На практических занятиях Еву спрашивали только тогда, когда она сама вызывалась ответить, а во время экзаменов громко и обстоятельно (пусть все слышат, чтобы не сплетничали) ответила заранее выученный билет. Законная привилегия своих студентов учить не 30–40–50 билетов, а всего один, да еще по собственному выбору.

— Студенческая пора — самая замечательная в жизни! — вздыхала мать Евы, ведущая актриса Фрунзенского русского драматического театра имени Надежды Крупской. — Ах, где мои семнадцать лет!

Ее семнадцать лет были не так уж и далеко: в свой день рождения она неукоснительно праздновала тридцатидвухлетие. Ева перешла из детского садика в школу, из школы — в институт, но возраст матери не менялся. Впрочем, она и выглядела всегда на эти самые 32 года, не больше.

Замечательная пора промелькнула быстро: будто и не шесть лет, а шесть недель. Два серьезных романа, один между делом, море веселья, развлечения, поездки с друзьями по стране (Прибалтика, Ленинград, Черноморское побережье, фешенебельный в советском представлении горнолыжный курорт Бакуриани, прочие культовые места великой державы). На учебу, если честно, много времени не оставалось, да и какой смысл напрягаться с учебой, если пока еще не известно, по какой дорожке пойти после института, но зато ясно, что настоящий врач учится всему на практике.

Неопределенность с конкретным выбором профессии была вызвана не легкомыслием Евы, а объективными условиями. На курсе училась дочь секретаря местного ЦК, две дочери первых секретарей районных комитетов партии, дочь заведующего отделом промышленности и транспорта Фрунзенского городского комитета партии, племянница проректора, сын городского прокурора, внучка заведующего кафедрой детских болезней, сын вице-президента местной Академии наук и еще несколько человек, чей родственный статус был выше Евиного, а хорошие места в ординатурах распределялись согласно этому статусу. Декан педиатрического факультета — безусловно фигура, причем не институтского, а республиканского масштаба. Но с другой стороны, по сравнению с прокурором города Фрунзе декан, можно сказать, никто. Прокурор за неделю кладет себе в карман столько, сколько декан зарабатывает за весь учебный год вместе со вступительными и переводными экзаменами.

Евин выпускной год выдался «неурожайным» на хорошие места, и потому она со своим красным дипломом смогла поступить лишь в клиническую ординатуру по общей педиатрии. Зато кафедрой заведовал близкий друг отца, и оттого перспективы рисовались радужные: аспирантура с кандидатской, место ассистента, затем — доцента, защита докторской, профессорство и, возможно, заведование…

Распад Советского Союза Ева восприняла без особого беспокойства, даже с некоторой радостью: в капиталистическом мире врачи зарабатывали гораздо больше, чем в социалистическом. Рост национального самосознания коренного населения тоже не пугал: киргизы настолько сильно схлестнулись с узбеками, что на другие национальности просто не оставалось ни сил, ни времени. К тому же к врачам, да еще и «кафедральным», здесь относились с огромным уважением: знали в лицо и по имени-отчеству, предлагали бесплатно подвезти на машине, на базаре обвешивали в обратную сторону — бросали на весы три килограмма и говорили: «адын кило, Евамихайна». У кого сын или сестра в медицинском учатся, у кого ребенок в республиканской детской больнице лежал, а кто и на всякий случай любезничает, мало ли как жизнь повернется…

Весной две тысячи пятого года стало ясно, что надо поскорее уносить ноги из мятежной республики. Родители к тому времени уже умерли, поэтому уезжали втроем — Ева с мужем и дочерью. У мужа в Монаково жила родная тетка, причем была уважаемым человеком — завучем в школе. Поэтому вопроса, куда бежать, не возникало. Ясное дело — к родне.

Все сложилось довольно неплохо (для беженцев, разумеется). На привезенные с собой деньги, вырученные от срочной продажи двух бишкекских квартир, своей и родительской, удалось купить старый, но довольно крепкий дом в Монаково. Мужа сразу же взяли инженером на ГРЭС, дочь, в прошлом году окончившую университет в Бишкеке, родственница устроила в свою школу преподавать английский язык, Еве Михайловне Юрий Игоревич, тронутый ее послужным списком (кандидат наук, доцент, без малого двадцать лет на кафедре) предложил сразу должность заведующей педиатрическим отделением. До Евы Михайловны отделением заведовала семидесятилетняя пенсионерка, которую главврачу регулярно приходилось умолять поработать еще немного, чуть ли не на коленях. С появлением Евы Михайловны Юрий Игоревич перестал беспокоиться за педиатрическое отделение, считая, что оно находится в надежных профессиональных руках.

Ева Михайловна хорошо разбиралась в теории (как-никак столько лет учила студентов), могла умно выступить на конференции, блестяще вела документацию, ладила не только с руководством, но и с подчиненными.

У нее был всего лишь один недостаток, который она искусно скрывала. Ева Михайловна была никудышным клиницистом. Она не владела искусством постановки правильных диагнозов. Нет, в общем Ева Михайловна ориентировалась: могла, к примеру, отличить пневмонию от аппендицита или пищевую токсикоинфекцию от порока сердца. Но вот сложные случаи, которые выбивались из накатанной колеи, ставили Еву Михайловну в тупик. Раньше рядом были коллеги с кафедры и заведующие отделениями, способные разобраться с любым диагнозом, а сейчас надеяться приходилось на себя. Два врача педиатрического отделения Монаковской ЦРБ — Потемкина и Курбанова — умом не блистали, оттого и работали здесь, а не где-нибудь в Москве. Доктор Потемкина ставила диагнозы на основании ведущего симптома, брала самый явный симптом и подгоняла под него все остальные. Доктор Курбанова соображала немного лучше, но постоянно терялась и без одобрения заведующей отделением шагу боялась ступить.

Скрывать получалось неплохо, потому что возможности у ЦРБ были небольшие, можно сказать, что и никаких возможностей не было, и потому все сложные случаи сразу же переводились в Тверь, в областную детскую клиническую больницу, где было множество специализированных отделений и даже аритмологический центр. Никакого сравнения с сельской больницей.

— Да, иногда я перестраховываюсь! — признавала Ева Михайловна. — Но что делать? Если дотянуть до последнего, то можно и не успеть перевести. И потом, в областной больнице все под рукой, даже центр магнитно-резонансной томографии есть!

Центр магнитно-резонансной томографии для Монаково был чем-то… Тут даже подходящего слова подобрать невозможно. Тем, чего в Монаково не было и, наверное, никогда не будет.

«Есть такой аппарат, его еще в „Докторе Хавусе“ показывают, — судачили всезнающие монаковские старухи, — так ён показывает всю внутренность лучше, чем на вскрытии, куды там ренгену…»

Полуторамесячная девочка Верочка из села Кудасово заболела остро: поднялась температура, стул стал жидким, а ребенок — вялым. Педиатров в Кудасово не было, поэтому пригласили фельдшера из соседней деревни, в которой имелся ФАП. Фельдшер Боровская осмотрела ребенка и успокоила родителей:

— Ничего страшного, температурка небольшая, это вы ее простудили…

На следующий день температура поднялась с тридцати семи и пяти до тридцати восьми.

— Ничего страшного. — Боровская любила успокаивать и умела делать это не только тет-а-тет, но и по телефону. — Подождем до завтра, если лучше не станет, отправим в Монаково.