Песня единого фронта - Брехт Бертольд - Страница 6

Ее ответ был краток: об этом пусть спрашивают его.

Один из монахов вышел и привел узника. Разговаривать надлежало в присутствии все того же важного старика.

Не успел ноланец, улыбнувшийся гостье уже в дверях, и слова молвить, старуха выпалила:

— Почему вы так себя ведете, если хотите разгуливать на свободе?

Одно мгновение маленький человек, казалось, был озадачен. За прошедшие месяцы он давал ответы на множество вопросов и вряд ли мог удержать в памяти окончание последней беседы с женой портного.

— Деньги для меня не пришли, — наконец проговорил он. — Я дважды писал о них, но так и не получил. Мне подумалось, не согласитесь ли вы взять плащ.

— Будто я не знала, к чему вы клоните! — презрительно сказала она. — Да ведь шили-то его по вашему росту! Кому же он будет впору?

Ноланец с болью посмотрел на старую женщину.

— Это не приходило мне в голову, — сказал он ей. Потом обратился к инквизитору: — Можно ли продать все мои вещи, а деньги вручить этим людям?

— Ничего не выйдет, — вмешался рослый толстяк, приведший узника. — На них претендует господин Мочениго. Вы долгое время находились на его обеспечении.

- Он меня нанимал, — возразил ноланец устало.

Старик поднял руку.

— Это нас не касается. Я нахожу, что плащ должен быть возвращен.

— А нам от него что толку? — заупрямилась старуха.

Старик слегка покраснел. Он заговорил с расстановкой:

— Послушайте, любезная! Будьте хоть немного снисходительны, как и подобает истинной христианке. Обвиняемый стоит в преддверии переговоров, которые означают для него жизнь или смерть. Вряд ли вы можете потребовать, чтобы он сейчас думал о вашем плаще.

Старуха поглядела на старика с опаской. Внезапно ей вспомнилось, где она находится.

Думая, не уйти ли отсюда подобру-поздорову, она услышала позади себя тихий голос узника:

— По-моему, она вправе этого требовать.

И когда она повернулась к нему лицом, узник сказал:

— Я прошу у вас извинения за то, что так получилось. Ни в коем случае не считайте, что ваш убыток мне безразличен. Я обращусь к суду с соответствующим заявлением.

По знаку старика рослый толстяк вышел из помещения. Возвратясь, он развел руками:

— Никакого плаща здесь нет. Вероятно, его удержал Мочениго.

Тут ноланец приметно оробел, но произнес твердо:

— Он не имеет права. Я выступлю с жалобой.

Старик закачал головою:

— Лучше бы вам собраться с мыслями для собеседования, которое начнется с минуты на минуту. Я не могу допустить, чтобы здесь продолжалось препирательство из-за каких-то ничтожных скудо.

Старуха побагровела. Пока звучал голос ноланца, она, молчаливо насупясь, глядела в угол. Но тут ее прорвало.

— Ничтожные скудо? — выкрикнула она. — Да это же наш заработок за целый месяц! Вам-то снисхождение обходится дешево! От вас не убудет!

Как раз в это время в дверь вошел внушительного вида монах.

— Прокуратор прибыл, — произнес он вполголоса, удивленно взглянув на вопящую старуху.

Рослый толстяк схватил ноланца за рукав и повел. Уже скрываясь в дверях, узкоплечий узник продолжал оглядываться на женщину. Его исхудалое лицо было очень бледно.

Старуха спускалась по каменным ступеням наружной лестницы в полной растерянности. Она не могла взять в толк, что думать о ноланце. Ведь в конце-то концов человек сделал все, что мог.

Неделей позже, когда толстяк инквизитор принес плащ, старуха в мастерскую не вошла. Стоя за дверью комнаты, она расслышала, как тот говорил портному:

— В последние дни заключенный был явно озабочен судьбой плаща. В перерывах между допросами и встречами с городскими чинами он дважды повторял свое заявление и множество раз требовал переговоров по этому делу с нунцием. И добился-таки успеха. Мочениго был вынужден возвратить плащ. Впрочем, сейчас такая одежда как нельзя более кстати пришлась бы самому обвиняемому: его выдают Риму и уже на этой неделе отправят.

Мысль верная. Наступал конец января.

ОПЫТ

Конец официальной карьеры великого Фрэнсиса Бэкона напоминает назидательную иллюстрацию к лживому изречению: «Злом добра не наживешь».

Верховный судья государства, он был уличен во взяточничестве и заключен в тюрьму. Годы его лорд-канцлерства, ознаменованные казнями, раздачей пагубных монополий, противозаконными арестами, вынесением лицеприятных приговоров, относятся к самым темным и позорным страницам английской истории. Когда же он был изобличен в злодеяниях и во всем сознался, его всемирная известность гуманиста и философа способствовала тому, что молва об этом распространилась далеко за пределы государства.

Немощным стариком вернулся Бэкон из тюрьмы в свое имение. Здоровье его было расшатано постоянным напряжением, в котором он жил, вечно занятый интригами против других и страдая от интриг, затеваемых против него другими…

Но, едва приехав домой, он всецело погрузился в изучение естественных наук. Восторжествовать над людьми ему не удалось. И теперь он посвятил оставшиеся силы исследованию того, как человечество может наилучшим образом восторжествовать над природой.

Его занятия, обычно посвященные предметам насущно полезным, снова и снова уводили его из кабинета в поля, сады и конюшни имения. Часами беседовал он с садовником о том, как облагородить фруктовые деревья, или давал указания служанкам, как измерять удой коров. Как-то раз он обратил внимание на мальчика, состоявшего при конюшне. Заболела дорогая лошадь, паренек дважды в день являлся к философу с докладом о ее здоровье. Его рвение и наблюдательность приводили старика в восторг.

Однажды вечером, заглянув в конюшню, он увидел подле мальчика старую женщину и услышал, как она говорила:

— Он плохой человек, не верь ему. Хоть он и важный барин и денег у него куры не клюют, а все-таки он плохой человек. Он дает тебе работу и хлеб, делай свое дело добросовестно, но помни: человек он нехороший.

Философ не слышал ответа, он быстро повернулся и ушел. Но на следующее утро он не обнаружил в мальчике никакой перемены. Когда лошадь поправилась, он стал брать его с собой на прогулку и доверял ему небольшие поручения. Постепенно он все больше привыкал обсуждать с ним свои опыты. При этом отнюдь не выбирал слов, которые, как думают взрослые, доступны пониманию ребенка, а говорил с ним, словно с образованным человеком. Всю жизнь Бэкон общался с величайшими умами, но его редко понимали: и не потому, что он говорил неясно, а потому, что говорил слишком ясно. И теперь он не старался снизойти до понимания ребенка и только терпеливо поправлял его, когда тот, в свою очередь, пытался употреблять слова, ему чуждые.

Мальчик должен был упражняться в описании предметов, какие он видел, и опытов, в которых он принимал участие. Философ разъяснял ему, как много есть всяких слов и сколько их нужно для описания свойств предмета, чтобы его можно было, хотя бы отчасти, узнать, а главное, понять, как с ним обращаться. Были и такие слова, к которым прибегать не стоило, потому что они по существу ничего не означали. Это слова вроде «хорошо», «плохо», «красиво» и так далее.

Мальчик скоро усвоил, что нет смысла называть жука «безобразным» и даже сказать о нем «проворный» тоже недостаточно. Нужно еще установить, как быстро жук передвигается по сравнению с другими подобными тварями и какие это ему дает преимущества. Нужно было, посадив жука на наклонную плоскость, а потом на горизонтальную и производя шум, заставить его побежать или положить перед ним кусочки приманки, чтобы он устремился за ними. Стоило заняться жуком подольше, и он терял свою уродливость. Однажды мальчику пришлось описать кусок хлеба — он держал его в руке при встрече с философом.

— Вот где ты спокойно можешь употребить слово «хороший», — сказал старик. — Хлеб сотворен человеком для еды и, следовательно, может быть для него «хорошим» или «плохим». Другое дело более сложные вещи, созданные природой не на потребу человека, о назначении которых ему трудно судить, — тут было бы глупо довольствоваться подобными словами.