Таежный омут (сборник) - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 35

– Натурально, больной, – проронил Типсин, – если прощенья собрался просить. Тебе надо, наоборот, орать, что она изменяла. Тогда будет, что ты из ревности, понял? Со психу и со стыда перед народом. Она ж тебя позорила изменами? Позорила… Вот ты в душевном волнении и схватился за ружье. А за душевное волнение ты не отвечаешь. Я знаю случай, когда мужик бабу вообще грохнул на этой почве, и ничего. Условно только дали… А свидетели есть, что она таскалась. Тот крановщик видел.

Илья стал жалеть, что напросился на этот разговор. Выходило-то, что Типсин прав, да и Александра тоже про это говорила. Но стоило Рогожникову представить, как он на суде станет говорить, что его жена Лида – таскалась, ему сделалось больно и неприятно. Ведь Лида тут же сидит, смотрит на него, все слышит. И люди в зале сидят – уши развесили. Вот уж слух-то пойдет! А Лида в школе работает, на виду у всего поселка. Скажут, сама вон какая, а еще наших детей учит и воспитывает, бессовестная… Турнут ее со школы – и куда она с ребятишками?.. Витька с Любашкой вырастут, а им скажут: мать у вас по чужим мужикам ходила, отец – по тюрьмам. Сто человек промолчат, а один все равно найдется, скажет…

Думал Рогожников и все больше терялся. Всякие мысли были, но как бы ни прикидывал он, все получается какой-то клин. «Ну ладно, – соглашался Илья со своим рулевым, – скажу я на суде, что взялся за ружье от душевного волнения. Приперло – дыхнуть нечем». Его, значит, оправдывают, дают ему условный срок и отпускают. Судья вник в положение, понял, узрел. А куда ему потом деваться? Илье-то! Лиду из школы так и так выставляют, остается она с пацанами на руках, без денег и помощи. Илье назад путей нету. Не возвращаться же к жене-потаскухе! А ребятишек жа-алко!..

Может, к Саше прибиться? Она женщина заботливая, умница, красавица. Забрать Витьку с собой и поселиться в Совречке. Дом бы Илья сам срубил, и работка бы там нашлась. Много ли им, втроем-то, надо?.. Опять, как Саша Витьку примет? Илью-то ничего, привечает и обласкивает, дальше так дело пойдет – жизнь, смело можно сказать, хорошая будет. Витька заорет – к мамке хочу! Что ему сказать? Мамка у тебя такая-сякая?.. А не брать Витьку – какая это жизнь?

…Поздно вечером самоходка приткнулась к берегу. Решили на ночь глядя не тащиться в Совречку, а подойти к ней утром и сразу же начать разгрузку. Узнают совреченцы, что «Золотая» пришла, – ночь спать не будут, с баржи не выгонишь. А утром все на работе, в поселке тишина.

Александра собрала в кубрике на стол, что-то вроде прощального ужина. Завтра начнется суета, некогда будет. Илья все присматривался к Саше, все примерял, как это было бы, окажись с ними тут Витька. Она же чувствовала его взгляды, подмигивала ему украдкой и, не выдержав, насмешливо спросила:

– Ты, Илья, покупать меня собрался, что ли? Глядишь, будто я конь на базаре. Смотри, я дорого стою!

«Знаю я, знаю… – думал Илья, вспоминая погибшего пилота, – давно знаю…»

Вычищенные и отстиранные брюки Ильи висели у печки и слегка воняли бензином. Остальные принадлежности костюма были опять тщательно выглажены и висели на вешалке в шкафу. Илья подумывал, как бы переодеться и войти в Совречку при параде, но сдерживали непросохшие брюки. Утром, решил Илья, пусть знают наших!

Выпили спирту, закусили хорошо, и Рогожникова опять потянуло на разговоры.

– Ну, – сказал он торжественно и приобнял Васю Типсина, – готовься, брат, в капитаны! Придем из рейса – сдам тебе самоходку.

– Без сопливых склизко, – бухнул Типсин, прожевывая остатки зажаренного гуся. – Мне еще перед рейсом начальник сказал. Вызвал и говорит: «Ну, Василий Егорович, готовься в капитаны! Как Илюху посадят – прими “Золотую”». – «Да я чё, я приму…»

– Как это?.. – растерялся Илья. – Он вроде на стороне искал?

– Так что я в этом рейсе на стажировке, – продолжал рулевой. – На обратном пути пойду за капитана.

«Вот оно что-о! – протянул про себя Рогожников. – Значит, меня как бы сняли уже. Я, выходит, и не капитан, а так, пассажир, что ли… Хожу, Ваську проверяю, указания даю. Двигатель, редуктор.

…Ну что делать? Правильно сняли. Пусть Васька берется, привыкает. Хорошо, что он, а то отдали бы «Золотую» какому-нибудь пропойце…»

– Вот тебе, Саш, новый капитан! – вяло улыбнулся Рогожников. – Теперь с ним в будущую весну поплывешь…

Сказал, а у самого внутри что-то защипало, заныло: начались потери-то! Еще суда не было, а самоходка из рук уходит. Дальше-то сколько потерь!.. Чего, спрашивается, спешил, торопился, ночами гнал, когда можно было постоять, растянуть время, отдалить как-то тяжкую минуту. А еще говорят, подсудимому терять нечего! Конечно же, «Золотая» не протерпит два года без него. Что зря обманывать себя? Хоть бы эту навигацию доходила. Вытащат ее осенью на берег да так и бросят. Туруханские мальчишки побьют стекла, снимут фонари. В следующее половодье затянет ее песком, снесет ледоходом рубку. Разве что дизель с редуктором возьмут, новые как-никак, пригодятся…

– Конечно, поплывем! – заверил Типсин и подмигнул Александре: – Если меня, как Илюху, подкармливать будут. А то не глядите, что я ростом такой здоровый, на картохе с салом вмиг захирею.

– Не надейся, – отрезала Саша, – много вас, таких капитанов…

– Да я пошути-ил… – рассмеялся моторист. – Нужда была – болело брюхо!

– Мы с тобой вообще никуда не поплывем, – продолжала Александра. – Ни весной, ни осенью. Отплавалась я, хватит…

Александра поднялась из-за стола, молча прошла к иллюминатору и замерла, скрестив на груди руки. Кофточка натянулась, и проступили острые локотки, плечи, лопатки: хрупкая, усталая женщина…

Волны плескались за бортом, били в гулкий корпус. Дон-дон-дон… Тихо позванивала стеклотара за переборкой.

– Ну, не ты, так кто другой поплывет, – сказал рулевой. – Все одно в Совречку продукты везти, куда денисся. Оттого что тебя с Илюхой не будет, люди есть не перестанут. Им хоть картоху с салом, а подавай! Видела, как туруханский народ «Золотую» ждет? Во-о!

– Уеду я… – тихо проронила Саша. – Вот привезу товар, сдам склад и… уеду. Хватит с меня этого Туруханска, Крайнего Севера, прихода, расхода, вечного страха…

Волны колошматили обшивку настойчивее, мощнее: поднимался ветер над Туруханом, меркла от туч белая полярная ночь. С севера двигался снежный заряд.

«Что же тебя так скрутило-то? – подумал Рогожников. – Раньше-то ничего, жила ведь, работала… Говорила, место хорошее, мне доверяют, а потом, дескать, муж здесь похоронен, счастливая с ним была. Что ж теперь, на все крест и – куда?»

– И боюсь уезжать, – вздохнула Саша, теснее скрещивая руки. – Сколько уж раз собиралась и никак не могу решиться. Думаю, ладно, еще год, потом еще…

Илья тупо смотрел на свои руки, сковыривая заусенцы на пальцах-обрубках, и не мог отделаться от грустных размышлений. Наоборот, чем больше думал, тем все глубже погружался в них. Казалось, только что, сегодня, оборвалось что-то и начался отсчет нового времени для Рогожникова, времени жесткого и пугающего своей неизвестностью. Явные, простые по сути вещи стали вдруг усложняться, открывая какие-то вторые и третьи смыслы. Последний рейс, в котором следовало бы отдохнуть вволюшку, взять от этого кусочка жизни все, что он может дать, – потом суд, заключение, и другого случая не представится, – наконец, просто открыть для себя навигацию, ощутить скорость, рев новенького дизеля, фарватер стремительного полноводного Турухана (маленькие радости засидевшегося на берегу речника), – последний рейс начинал казаться Рогожникову утомительным. Скорей бы уж все кончилось! Боже мой, а он-то, дурак, строил планы: взять Витьку, поехать в Совречку, жениться на Саше, выстроить дом… Зачем он ей нужен? Какой дом? Разве спасет его это от суда? И она, Саша, не спасет…

– Но чувствую теперь – все, пора, – говорила Александра. – Сидела вот всю прошлую ночь, думала…

Типсину, видимо, разговор показался скучным, и он, глянув на свет сквозь пустой стакан, натянул фуфайку и вышел на палубу. Снаружи, через открытый люк, дохнуло ветром, зашуршала скомканная газета на полу, колыхнулись брюки, висящие возле печки.