Больше, чем страсть - Алюшина Татьяна Александровна - Страница 17

– Неправда, – покрутила головой Надюшка, усиливая отрицание и даже не пытаясь утирать текущие слезы. – Я не понимала, что тебе нужен только секс, и все. Я думала, что ты влюблен в меня, увлечен мной и что у нас серьезные отношения.

– Я увлечен тобой, – пожал он плечами, – сильно увлечен, ты необычная девушка и очень интересная, мне хорошо с тобой в постели, но я никогда не говорил, что буду предан только тебе и никакой этой ерунды про верность не подразумевалось. Ты же не настолько наивная девочка, чтобы не понимать этого.

– Настолько! – крикнула она и резким движением тыльной стороной ладони вытерла слезы. – И ты прекрасно это понимал, видел и осознавал, что я ничего в твоем цинизме не понимаю и наивно верю в чувства! Видел и намеренно меня соблазнял! Очаровывал, ухаживал, как ты смотрел на меня, говорил, гулял со мной, дарил подарки – я тонула в тебе, влюблялась! А ты все это время просто играл в свои расчетливые, жестокие игры, тебе разнообразия захотелось, наивной дурочки! Девственницу попробовать!

– Я не знал, что ты девственница! – рявкнул в ответ Казарин.

А Надюха вдруг в момент перестала плакать и как-то сконцентрировалась вся, взяла себя в руки, сжалась внутренне, словно в кулачок собралась. Вытерла слезы и сказала ровным, уверенным тоном:

– Знал. Ты точно знал. Не мог не знать. Ты слишком опытный, чтобы не понимать таких вещей. – И повторила еще раз, еще более убежденно: – И знал, что я в тебя влюблюсь, если ты станешь меня соблазнять, ухаживать по-настоящему за мной. Не на деньги твои западу, не на значимость и известность, а по-честному, на всю катушку именно на тебя как мужчину, как личность. И тебе этого очень хотелось, эксперимент такой, попробовать наивную девочку.

Она прошла в ванную, умылась, стараясь не смотреть на себя в зеркало, расчесалась, заплела косу, вернулась в спальню, оделась, сложила свои вещи в сумочку, закинула ее на плечо.

– Тебя отвезти? – спокойно поинтересовался Казарин, сидевший на диване у включенного без звука телевизора.

– Спасибо, не надо, – отказалась она.

– Как хочешь.

Надя кивнула и направилась к выходу, но вдруг остановилась, а затем вернулась к Казарину и встала возле него.

– Знаешь, – сказала она каким-то совсем взрослым, чужим голосом, – мне тебя жаль. Мне очень тебя жалко.

– Ничего не перепутала? – усмехнулся Казарин, посмотрев на нее. – Это ты у нас здесь в слезах, разбитых сердцах и трагедиях глупых.

– Нет. Не перепутала, – покрутила она головой. – Ты и такие, как ты, сидите на куче дерьмовых вещей, пусть и супердорогих и элитных, но это пустышка. Вам кажется, что вы сидите на вершине мира, что вы почти боги и все познали, поняли про эту жизнь и вам все дозволено. Я знаю, я точно знаю, я училась с такими мажорами в школе, такими сволочами, которые могли запросто убить, даже не понимая, что это за гранью.

– Уволь меня от лекций о добре и зле и о классовой ненависти бедных к богатым и к их образу жизни, – скривился Казарин и, взяв ее ладошку в руку, тряхнул и почти нежно объяснил: – Надюш, всякие там отношения, семья и верность одному партнеру – все это обыкновенные способы манипуляции людьми. Сказки. Нет верных людей, все гуляют на сторону, все ищут новых ощущений, нового секса, новых партнеров. Так было, есть и всегда будет. Это природа человеческая. Ну не проживают мужики с одной партнершей всю свою жизнь, ну не бывает так, и все! И женщины ищут разнообразия, только больше, чем мы, боятся все потерять и рискуют реже. А я не хочу играть в такие игры, изображать что-то из себя, усложнять свою жизнь и врать женщине, которая со мной. Я не верю в институт брака и не нуждаюсь в совместной жизни, ограничивающей мою свободу. Глупо на меня обижаться и вот так уходить, оскорбленной. Нам очень хорошо вместе, так зачем это портить.

– Я не обижаюсь, как ни странно, – погладила она его по щеке. – Мне очень больно. Такое ощущение, что сейчас сердце разлетится на куски, а внутренности вырезают тупым ножом. То, что ты делаешь с женщинами, – это обыкновенный душевный садизм и разврат. Даже все твои великосветские развращенные дамочки больше всего на свете хотят любить и жить с одним-единственным, самым родным мужчиной. И больше ничего. Они просто подыгрывают таким, как ты, делая вид, что свободны до отвращения. Так унижать женщин, как делаешь это ты, просто используя их, нельзя. – И вдруг, не удержалась, снова заплакала. – Так нельзя! Ты даже не понимаешь, что творишь. Ведь жизнь воздаст тебе за все. Жизнь обязательно воздаст. Не бывает по-другому! – Она резко смахнула слезы и распрямила плечи. – Я помолюсь за тебя, свечку в церкви за твое здравие поставлю, потому что хуже всех ты делаешь самому себе и даже не понимаешь этого. Мне тебя жаль. Ты не представляешь, что сейчас теряешь.

Развернулась, направилась в прихожую. Казарин так и не вышел ее проводить, и Надя очень хотела, чтобы не вышел, не говорил больше ничего. Суетясь, торопливо она оделась, провозилась с ключами в замке, но справилась, открыла, выскочила за дверь и, не дожидаясь лифта, побежала по ступенькам вниз…

Она не могла сейчас ехать в метро, спуститься в толпу людей под землю было страшно – и Надя пошла пешком, не думая, куда идет, лишь бы идти и дышать. Ей казалось, что она задыхается. Она шла, шла, шла… Сколько она так протопала, Надюха не поняла. Вернулась в осознанное состояние, когда неожиданно, словно проснулась и поняла, что замерзла ужасно, и ноги гудят от усталости, она находится рядом с офисом Казарина. Девушка постояла, посмотрела на этот дом и вдруг приняла странное, спонтанное решение. Шагнув на порог, она нажала кнопку домофона.

Ее впустили сразу. Все, и в том числе охранники, привыкли, что девушка работает по вечерам и в выходные. Надюшка поднялась в офис, сняла верхнюю одежду, словно работать собралась, села за стол Ольги Павловны, подвинула к себе документы, которые сюда сама же и положила вечером и закончила перевод того, что не успела вчера. Затем сложила их аккуратной стопкой, посидела неподвижно и решительно открыла ящик стола.

Коллектив у Казарина работал небольшой – он, его зам Дружинин, главный бухгалтер Константин Иванович, его помощница, юрист Марина Анатольевна, два экономиста, секретарь Дружинина Верочка и Ольга Павловна, старший секретарь-референт, она же отвечала за отдел кадров. Кадровые документы хранили в обыкновенном сейфе в приемной. А ключ Ольга Павловна прятала чисто по-женски – поглубже в ящике стола за коробками со штампами, гербовой именной бумагой и дежурной шоколадкой, и все об этом знали.

У Надюшки странным образом что-то переключилось в голове, и она вдруг решила, что не хочет оставить даже тени воспоминания о себе в этом офисе – ничего, словно ее и не было никогда здесь. Никогда! Она достала ключ, открыла сейф, нашла среди папок свое дело, проверила остальные документы – не осталось ли чего, нашла отчетный корешок от своего билета в Китай и обратно, сунула и его в папку, закрыла сейф, убрала ключ на место, задвинула ящик и стала соображать: где еще могли остаться хоть какие-то данные о ней? В компьютере? Вроде нет – договор она подписывала стандартный, ее паспортные данные и имя-фамилия вносились в него от руки, ручкой, чеки ей не выписывали, а загранпаспорт для визы и билета был только у Ольги Павловны и его данные она никуда не вносила.

Значит, все? Надя встала, обошла незапертые комнаты, забрала свою кружку, осмотрелась, прощаясь, сунула в сумку папку с личным делом и кружку. Все!

Ах нет! Так нельзя. И она написала короткую сумбурную записку и положила ее сверху переведенных документов.

«Замечательная, дорогая Ольга Павловна! Спасибо вам за все огромное. Вы оказались правы, во всем правы. Извините, но я не хочу, чтобы тут хоть что-то осталось от меня. Простите, если вам из-за этого попадет. Прощайте и спасибо еще сотню раз. Надя».

Оделась и, прежде чем выключить свет и выйти, в последний раз осмотрела офис.

На автомате, в неосознанном состоянии, почти полностью отключившись от происходящего вокруг, Надюшка добралась до квартиры, покидала какие-то вещи в сумку, позвонила деду и предупредила, что приедет, и попросила встретить. И очень старалась держать спокойный ровный тон, разговаривая с ним, но получалось совсем плохо. Максим Кузьмич сразу же понял, что с внучкой беда, и испугался ее голоса, разволновался ужасно.