Сэндвич с пеплом и фазаном - Брэдли Алан - Страница 44

– То есть?

– Думай что хочешь.

Как это раздражает! Как ужасно…

На миг я испытала соблазн бросить на нее вызывающий взгляд, но сумела отвести глаза в сторону и придержать свое мнение при себе.

– Ты напоминаешь мне мою сестру Даффи, – заметила я.

– Отлично, – ответила Джумбо и с этими словами встала на ноги, отряхнула юбку и, не оглядываясь, поспешила к задней части школы.

Я смотрела, как она уходит, и меня охватила печаль: наполовину светлая, наполовину грустная, трудно поддающаяся описанию. Полагаю, я питала великие надежды, что мы с ней вопреки всему станем большими друзьями и все секреты Вселенной, а также женской академии мисс Бодикот развернутся передо мной, словно огромная карта.

Но этому не суждено случиться. Я – это я… она – это она… и мир таков, каков он есть, – у меня все время было это неприятное подозрение.

Я вспомнила о словах, которые однажды Даффи процитировала в гостиной в качестве подарка на день рождения отца:

«Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий – часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа?»

Не могу полностью согласиться со старым добрым Джоном Донном. Еще никогда в своей жизни я не чувствовала себя таким островом, как сейчас.

Я – утес, смытый в море.

С дрожащими губами я поднялась с травы и пошла куда глаза глядят – куда угодно, подальше от школы.

По правде говоря, мне надоело быть заложницей собственных эмоций. Мне нужно почувствовать твердую землю под ногами, занимаясь наукой, а не впадать во власть выделяющей влагу железы. В основе своей, если подумать, все сводится к химии, и химия должна быть чудом, а не печалью.

Я нуждалась в новом посвящении: снова работать мозгами, а не слезными железами, руководствоваться холодной логикой, несмотря ни на что. «И будь что будет», как однажды выразилась миссис Мюллет.

Я не могла не улыбнуться при этом воспоминании, и через минуту-другую жизнь снова наладилась. Это магия, которую я еще не понимаю до конца.

К этому времени я добралась до дальней границы хоккейного поля, отмеченной преимущественно стенами и заборами прилегающих владений. В середине высокого забора имелась небольшая калитка, которая вела в неведомые дали. Я открыла ее и просочилась наружу, оказавшись на узкой тропинке, по обе стороны которой были высокие обветшалые кедровые изгороди. Я повернулась боком и пошла, стараясь не касаться неприятной влажной листвы, напоминавшей поникшие страусиные перья в руках у статистов на викторианских похоронах. Отвратительно воняло кошками.

В дальнем конце тропинка выходила на вымощенную камнями и огороженную площадку, которая, по крайней мере зимой, заливалась водой и превращалась в уличный каток. Когда-то это могли быть теннисные корты, но бетонное покрытие давно уже потрескалось и поросло дикой травой.

– Осторожно!

Услышав металлический шорох за спиной, я дернулась, точнее, отскочила в сторону, и увидела маленькое пушечное ядро – фигурку в школьной форме на роликовых коньках, в старых черных солнечных очках и с бешено прыгавшим йо-йо на нитке.

Тем не менее я сразу ее узнала. Это оказалась Гремли.

– Извини! – прокричала она, чуть не задев меня, пронеслась мимо и вошла в крутой правый поворот; ее ноги сложились, как ножницы, и она выглядела так, будто родилась на коньках.

– Постой! – воскликнула я, но она меня не услышала. Гремли улетела в дальний конец катка вместе со своим йо-йо, пересекла его поперек, прокатилась вдоль длинной стороны и понеслась обратно, снова миновав меня.

– Двести двадцать ярдов! – прокричала она, снова молнией пролетая мимо меня и не давая мне возможности сказать хоть слово.

Она снова описала круг по часовой стрелке – комок чистой энергии в маленьком теле.

Я подождала, когда она снова окажется рядом.

– Миссис Рейнсмит? – крикнула я, пытаясь вложить в эти слова вопрос. Она снова прокатилась по длинной стороне катка, затем по короткой, и вот она снова рядом со мной.

– Плохие лекарства! – выкрикнула она.

На следующем круге я промолчала и предоставила ей возможность говорить.

– Так себе. Предыдущая была лучше.

И она снова улетела.

– Предыдущая? – выкрикнула я ей вслед.

Мне пришлось ждать, пока она снова завершит круг, перед тем как ответить.

– Первая жена. Франческа. Исчезла.

Исчезла? Как Брейзеноуз? Как ле Маршан? Как Коллингсвуд?

Едва ли это вероятно. Неужели женская академия мисс Бодикот – последняя остановка на пути к забвению?

Я вытянула руку, согнула ее в локте и просигналила Гремли «стоп». Но она меня проигнорировала.

– Не могу! – выдохнула она, в очередной раз проносясь мимо. – Сто кругов в наказание до обеда.

Я снова терпеливо подождала, когда она сделает круг.

– За отрыжку во время проповеди! – завопила она, и за этими словами последовало лошадиное ржание, повисшее за ней в воздухе, словно длинный, хлопающий на ветру шарф.

Чистое неповиновение.

Думаю, что именно это заставило меня немедленно бросить вызов мисс Фолторн. В конце концов, что они мне сделают?

В воскресный день женская академия мисс Бодикот напоминала викторианское кладбище – например, Хайгейт в Лондоне, если не считать, конечно же, надгробья. Неестественная тишина окутывала это место черной пеленой, как будто малейший звук был смертным грехом. Даже стены и пол, казалось, хотят, чтобы их оставили в покое, – словно я незваный гость.

Я медленно шла по галерее выпускниц, уголком глаза посматривая на портреты в черных рамках. Прямой взгляд казался кощунством.

Но вот Харриет в ее траурной рамке. Я на миг остановилась, медленно прикоснулась пальцами сначала к губам, потом к ней.

Ей приятно?

Я не могла понять. В этом заключается сложность быть дочерью умершей женщины.

Чуть дальше – раньше я ее не замечала – висела Брейзеноуз-старшая, Кларисса. Я узнала ее только потому, что ее имя было выгравировано на маленькой серебряной табличке внизу рамки.

Она была мало похожа на свою младшую сестру. Если не смотреть внимательно, и не заметишь.

Я втянула воздух.

На шее Клариссы висел медальон святого Михаила: тот же самый серебряный архангел с поднятыми крыльями, который в этот самый момент был спрятан в моем кармане.

Я вытащила его и сравнила с фотографией. Никаких сомнений. Несмотря на то, что он оплавился, видно было, что они идентичны.

По моей спине побежали мурашки. Должно быть, фотографию сделали в вечер ее исчезновения – и может быть, вечер ее смерти.

Она исчезла после бала.

Я замедлила шаги, приблизившись к кабинету мисс Фолторн.

«Последний шанс для отступления, – подумала я. – Последний шанс не будить лихо».

В жизни порой приходится делать выбор, после которого нельзя ничего изменить; после которого мир никогда не будет прежним.

Вот он, тот миг, когда ты еще можешь уйти, но если ты так поступишь, ты никогда не узнаешь, что могло бы случиться. Святой Павел по дороге в Дамаск мог заполучить солнечный удар, к примеру, и мир был бы другим местом. Адмирал лорд Нельсон во время битвы при Трафальгаре мог решить, что враг превосходит его количеством, и сбежать под полными парусами.

Я пару секунд размышляла над этими двумя примерами, а затем постучала в дверь мисс Фолторн. Гулкий стук костяшками пальцев по дереву зловещим эхом отозвался от безразличных стен.

Ответа не было, и я снова постучала.

Я уже была готова уйти (к черту святого Павла и адмирала лорда Нельсона), когда раздался голос:

– Входите.

Я ухватилась за холодную дверную ручку, повернула ее, сделала глубокий вдох и вошла в кабинет директрисы.

Мисс Фолторн казалась просто черным силуэтом на фоне яркого окна. Мои привыкшие к сумраку глаза не могли смотреть прямо на нее из-за ослепляющего света. Но я заметила, что у нее влажные глаза.

Как странно. Она была в полном порядке, когда два часа назад мы шли на воскресную службу. Она что, подхватила простуду в каменном мешке церкви?