Оборотень - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 79

Вся камера, навострив уши, слушала о том, что ты грозился замочить Керосина, если Мякиш не отмоет нас. А такими словами, как ты знаешь, не швыряются. Вот мы и ждем, когда ты на куранты его поставишь. Да и клиент твой давно заждался, – показал он взглядом на Керосина, который посапывал у самых дверей, не чуя беды.

– Видишь, обхватил руками парашу, прямо как девку на танцульках. Того и гляди, сейчас целовать начнет.

Рваный сумел подловить его: обещание полагалось выполнять, в противном случае это будет косяк, а за него могли спросить строго не только блатные, но даже «мужики». Если же он убьет Керосина, то мгновенно попадет в разряд «мокрушников», – воровская карьера очень часто обрывалась именно на этом этапе.

– А может, ты, Лука, жидковат для этого дельца? – хмыкнул один из быков по кличке Злой. Это был крупный вислоухий парень лет двадцати пяти. Он был на редкость безобразен, голова его выглядела слегка примятой, как будто он только вчера выкарабкался из материнского чрева. Огромные уши бестолково торчали по сторонам, и казалось, что они существуют отдельно от своего хозяина.

А когда он открывал рот, то видны были почерневшие осколки выбитых зубов.

Свое погоняло Злой оправдывал сполна, и сел он на нары в неполные семнадцать лет за то, что во время семейной пьянки, сильно разобидевшись на отца за свое бесправное детство, вспорол ему горло разбитой «чебурашкой». В колонии он был «гладиатором» у весьма уважаемого вора, который толкал Злого в пацаны, и, если бы авторитета не перевели в другую колонию, возможно, он сумел бы заработать еще какое-то количество очков, что непременно сгодилось бы в продвижении по воровской лестнице. Второй срок он вновь получил за «мокруху» – раздробил череп сокамернику, и очевидцы, понизив голос, в котором слышался страх и уважение, сообщали, что череп трещал под его могучими кулаками, словно яичная скорлупа.

А воры после этого случая стали посматривать на Злого, как на потенциального «мясника».

– Уж не хочешь ли ты помочь? – угрюмо произнес Лука, хотя прекрасно понимал, что если Злой осерчает и рассвирепеет, то не поможет и заточка.

– Не будем скалиться, – миролюбиво протянул Рваный, раздвигая губы в блаженной улыбке, – покажи молодежи, на что способен.

Лука свесил ноги со шконки, неторопливо вдел босые ступни в тапочки и почесал седой затылок: мол, ну вот, довыпендривался, бляха-муха. Его движения были неторопливыми и по-крестьянски уверенными, будто он шел не убивать, а пахать плугом. Он хотел показать остальным, что хорошо владеет собой и ни от кого не зависит.

Керосин по-прежнему спал, и его ровное размеренное посапывание органично влилось в дружный храп прокуренных глоток. Он спал так безмятежно и спокойно, как может спать младенец под боком у заботливой матушки.

Лука поднял со шконки подушку и подошел к Керосину.

– Не дрейфь. Лука, – весело подбодрил Рваный, – навались на него сразу, он и загнется.

– Ноги подержите, когда он биться начнет! – жестко потребовал Лука.

Керосин спал до завидного сладко, высоко задрав носопырку, из которой кустиками торчали мелкие рыжеватые волосы. В эти минуты он напоминал нашкодившего мальчишку.

– Падла! – процедил сквозь зубы Злой. – Если бы ты, Лука, не отважился, так я бы его собственноручно придушил. Тем паче опыт кое-какой у меня имеется.

– А жалко бы не стало? – с улыбкой подзадорил Злого Рваный.

– Жалко, спрашиваешь? Это не про меня! – Злой почти обиделся, недовольно фыркнув. – Я папашу родного розочкой замочил! У меня даже тогда рука не дрогнула, а такую гниль раздавить и вовсе благим делом будет.

Лука с минуту наблюдал за безмятежностью спящего. Внутри предательски шевельнулась мысль: бедняга даже и не ведает, что находится в нескольких секундах от смерти. А потом, взяв поудобнее подушку в обе руки, навалился на его лицо всем телом. Керосин замычал, стал биться, пытаясь сбросить с себя Луку, но тот крепко держал его голову.

– На ноги садись! Ноги прижми! – громко шептал Лука.

Двое «гладиаторов» быстро опустились на ноги Керосину. Еще минуты три он яростно корчился, точно змея, прижатая к земле рогатиной, а потом как-то сразу обмяк и затих совсем.

– Кажись, издох! – торжественно объявил Лука, повернувшись к Рваному. – Ну что, убедился?! На понт здесь брать ни к чему. Я не дешевый фраер, если сказал, что порешу, значит, так оно и будет.

– А ручки-то у тебя дрожат, – протянул, усмехаясь, Рваный.

– Чего ты удивляешься. Рваный, я ведь тебе – вор, а не мокрушник.

Он убрал подушку с лица Керосина. На лице покойного застыла гримаса ужаса, рот широко распахнут, нечто страшное было в его лице. Воры невольно переглянулись – не каждый день они видели убийство.

– Ты посмотри, как рожу у него перекосило, как будто бы к нему сам черт пришел попрощаться.

– В чем дело, братишки? – спросил из своего угла Чешуя. Только сейчас Лука заметил, что камера проснулась. Храп прекратился. Никто не спал.

Все со страхом наблюдали за тем, как Лука осторожно, но вполне привычными движениями прикрыл глаза покойному Можно было подумать, что он далеко не впервые присутствует при таком событии.

– У тебя что, бельма на глазах? – грубовато отозвался Лука. – Запомоенного порешили!

– Гнить ему в земле, гаду!

– В общем так, бродяги, неизвестно, какая у нас с вами житуха будет дальше. У каждого свой перст и свои сроки, но быть в петухах даже год – это дрянная доля. Как потом на воле после такого позора людям в глаза смотреть? Так что Керосин сполна получил.

– А дальше-то как быть, Лука? Менты хату откупорят, а на полу «жмурик» стынет.

– В хате нас тридцать рыл, но пасть должны держать на замке, а утром сообщим «куму», что Керосин откинулся. Если все мы будем петь одно, – что никто ничего не видел, то с нас спрос невелик, и следаки не подкопаются. Если кто-нибудь будет вякать, как босявка, и правда выпрет новой раскруткой, клянусь Господом Богом, сделаю все, чтобы гада на пересылке порешили.

– О чем говоришь. Лука, ведь ты же за народ старался! Как ты мог подумать такое?! Да каждый из нас язык в задницу засунет.