Оборотень - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 46

– Мулла, не играй в темнило, раскладывай марьяж, – поторопил дружка Лупатый.

– Надо кончать с этим беспределом в зонах. Откуда все лихо идет? От сук! Если мы Лесовика порешим, то беспредел уляжется.

– И как же ты это себе представляешь?

– Сначала нужно заморочить пахана, наболтать ему всякого. Пусть поверит, что мы продались. А как целоваться полезет, тогда его и нужно уделать.

А уж там, бродяги, беремся за ножи и режемся до последнего – нам не привыкать.

Куда ни глянь – всюду безнадега! Плохо быть оторванным от воровской семьи, с которой сроднился за многие годы; хреново попасть в сучью зону, с которой одна дорога – под могильный холмик, и уж совсем невыносимо умереть под ударами озверевших сук.

А Мулла спокойно продолжал:

– Давайте разложим карты, на кого упадет бубновый туз, тот и замочит Лесовика. Думаю, расклад для вас ясен, бродяги. У первого не будет никаких шансов выжить, но остальным еще может подфартить. Может, кто думает иначе?

Бубновый туз – карта скверная во всех отношениях, даже накалывают ее, как правило, насильно и «лепят» на самом видном месте, чтобы знающий мог издалека заприметить. А при жеребьевке бубновый туз не только пакостная карта, но и некая «черная метка», указывающая на погост.

Мулла аккуратно и очень тщательно тасовал колоду. В эту минуту он походил на циркового фокусника, который в любую секунду извлекает из вороха разложенных карт нужную. Но на сей раз игра могла быть только честной – никаких крапленых карт! Слишком велика ставка – человеческая жизнь!

Карты зеки умели делать всегда, порой сотворяя их почти из ничего.

Аккуратно разрезанные листки бумаги многократно слюнявили, пропитывали потом, склеивали хлебом, рисовали рубашку. Тюремные карты всегда получались лучше фабричных: в них безымянный тюремный Левша вкладывал весь свой невостребованный талант.

Рубашка у тех карт, которые тасовал Мулла, была выполнена в виде вихляющегося скелета, который, казалось, собирался соскочить с плотной бумаги на нары и, громыхая костями, пуститься в устрашающий танец. Скелет выглядел почти символично, его оскаленная улыбающаяся пасть, словно уста оракула, должна была объявить кому-то смертный приговор.

Два десятка воров, собравшихся в круг, с волнением ожидали, на кого падет выбор. Первая карта, шлепнувшись на стол, усилила напряжение. Шестерка треф. За ней полетели вторая, третья, четвертая. Дама червей, десятка пик, валет бубен… Краем глаза Мулла заметил на лицах воров, мимо которых пробежала костлявая, трудно сдерживаемую радость. Однако эта радость была преждевременной – судьба-злодейка могла зацепить каждого и на втором круге. Так оно и получилось – бубновый туз оказался тридцать пятой картой и достался молодому вору по кличке Белый. Свою судьбу Белый встретил спокойно – поднял глаза к небу (не то помолился, не то просил у кого-то прощения), а потом осторожно взял роковую карту. Оказывается, смерть может являться к жертве и в облике маленького кусочка плотной бумаги… Белый небрежно швырнул карту на нары и спокойным, ничего не выражающим голосом произнес:

– Я готов.

– Когда мы все выйдем, ты подойдешь к Лесовику как можно ближе и воткнешь ему заточку под самую ложечку, чтобы получилось наверняка, – проинструктировал смертника Мулла. – Ты меня хорошо понял, Белый?

Когда законные отправляли «торпед» – воров, проигравших свою жизнь в карты, – на уничтожение ссученного, у тех оставался небольшой шанс остаться в живых. Но Белому не светило ровным счетом ничего. Лесовик всегда ходил в окружении плотной охраны, не менее бдительной, чем у члена Политбюро. Вся хитрость заключалась в том, что добраться до пахана ссученных можно было лишь в тот момент, когда кодлы, ненавидевшие друг друга еще вчера, примутся обниматься в знак наивысшего доверия.

– Лучше, чем когда-либо, Мулла… Знаешь, я с нетерпением буду дожидаться завтрашнего утра.

И утро наступило, – оно началось не с криков вертухаев, подгоняющих зеков на поверку, не с хриплого лая собак, а с лязга тяжелого засова.

Дверь отворилась, и вместе с солнечным светом в барак ворвались голоса ссученных.

– Как спалось? Бессонница не мучила? – весело поинтересовался Лесовик. Взъерошенный, малость помятый, он как будто только что выбрался из берлоги. Ссученный вор стоял в окружении «быков» – мордастых детин с огромными кулачищами. Поодаль кучковались еще десятка три зеков – самых разных мастей, пехота, одним словом, если кто и будет убивать, так это именно они. – Ну так что надумал, Мулла? Мы к тебе за ответом пришли.

Мулла сделал шаг вперед, демонстрируя добрую волю, после чего бодро произнес:

– Крепко ты меня прижал. Лесовик! Мы тут немного с бродягами покумекали…

– И что решили?

– Пойдем в твою сучью зону!

Лесовик улыбнулся, словно говоря: «А куда ж ты денешься?» Но голос его прозвучал вполне миролюбиво – все-таки в уме ссученному пахану отказать было нельзя:

– Вот и ладушки, не век же нам друг дружку резать! Наша война только в радость оперсосам.

Следом за Муллой шагнули вперед и остальные зеки из его кодлы – в их движениях не было ничего настораживающего, даже руки против обыкновения не прятались в карманах. Игра была чистой.

– Только мне, Лесовик, с тобой хотелось бы кое о чем потолковать.

– Само собой, Мулла, без этого нам просто не обойтись. У меня к тебе тоже вопросиков предостаточно накопилось. Но это все потом… Давай сначала почеломкаемся, чтобы между нами вера была.

Мулла не двинулся с места, пропустив шагнувшего вперед Белого. Такое поведение законного Лесовик расценил по-своему. Он укоризненно покачал головой и произнес:

– Или ты брезгуешь?

Объятия между правильным вором и ссученным были в принципе недопустимы. Это все равно что испоганиться о самого последнего чертилу или поменять благородную масть на презренные бубны. Но ссученные воспринимали этот обряд всерьез. Для них объятия служили неким очищением «черного» вора, он как бы намагничивался их верой, становился заединщиком. Этому ритуалу они придавали такое же большое значение, как верующие – клятве на Библии или на Коране.