Оборотень - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 10

Колонна остановилась. Зеки, изнуренные долгой дорогой, ту же глядели на клочок земли, огороженный колючей проволокой, едва ли не с радостью, надеясь в конце концов хоть как-то укрыться от холодного ветра и немного восстановить силы.

Тимофей снова вспомнил свой разговор с Веселовским.

– Места там дрянь. Гиблые! – откровенно признавал тот. – Но если не сгниешь заживо в первые год-два, я тебя непременно вытащу оттуда. Твоя задача – завоевать доверие лагерников, но для этого тебе придется посидеть для начала в БУРе. Конечно, барак усиленного режима – место не самое комфортное, но зато это прибавит тебе авторитета. Хозяин лагеря в курсе, он тебя поддержит, когда потребуется.

Отдых продолжался недолго. Вновь молодой охранник хрипловато прокричал:

– Шаг вправо, шаг влево расценивается как побег, будем стрелять без предупреждения! А теперь пошли!

Молодые красноармейцы прекрасно понимали, что в колонне не найдется ни одного охотника ступить в сторону от дороги даже на полметра. Тот, кто осмелился бы нарушить приказ, остался бы навсегда лежать на заснеженной обочине в самом начале длиннющего северного каторжного тракта. Да и глупо было бежать именно сейчас, когда до зоны оставалось каких-то полтора километра, а там ведь какое-никакое жилье и жратва.

Вместе со всеми зеками по суровому тракту топал и Тимофей Беспалый, стараясь не отстать от первого взвода. За время долгого пути он успел изучить затылки своих соседей и больше знал их не по кличкам, а по ушам.

Собаки, будто бы вспомнив про свой служебный долг, озлобленно, с удвоенным рвением забегали вокруг колонны, заставив ряды заключенных сомкнуться теснее. Сырой северный ветер далеко разносил по округе хриплый собачий лай.

У ворот колонна остановилась. Словно не устояв под мощным порывом ветра, ворота распахнулись, впуская на территорию несколько сот исхудавших мужиков с номерами на спине.

Старожилы, обступив локалку, громко выкрикивали:

– Хлопцы, из Минска кто е?

– Есть!

– Мужики, из Казани есть кто?

– Пятеро!

– Из Костромы?

– Из Рязани?

– Есть ли на зоне кто из Вологды? – спрашивали в ответ. – Отзовитесь, земляки!

– Да тут нас всех понемногу, – считай, всю Россию согнали сюда!

– Давно ли с воли?… Что нового в миру делается? Англичане, говорят, на нас скоро полезут!

– А нам-то что переживать, до Сибири все равно не дойдут…

Прибытие нового этапа всегда считается праздником. Среди новеньких можно не только разжиться заныканным табачком, но и услышать, что творится в цивильной жизни, где просыпаются не от лая караульных собак, а от поцелуя жен и любовниц и слушают не матерную брань озверевших вертухаев, а надтреснутый голос Леонида Утесова из репродуктора или патефона.

Старожилы зоны даже события полугодовалой давности воспринимали как свежую новость и не без интереса спрашивали о здоровьице товарища Иосифа Сталина и товарища Максима Горького. Уже после трехдневного пребывания в зоне Тимофей успел понять, что Иосиф Виссарионович не пользуется у зеков особой любовью, они называли его грубовато – Гуталином. Однако это не мешало им колоть на левой стороне груди усатые профили. Каждый наивно полагал, что ни у одного из сотрудников НКВД не поднимется рука пустить пулю в суровый лик вождя.

Новоприбывший этап месяц держали в карантинном бараке, и переговорить с земляками можно было только через широкий проход, огороженный с двух сторон колючей проволокой.

Начальником зоны был кругленький коротышка с огромной лысиной.

Поговаривали, что по образованию он филолог и долгое время работал в Институте языка и литературы, однако сейчас никто не смог бы его представить над раскрытой книгой в тиши университетской библиотеки. Звали начальника зоны Николаем Николаевичем Леватым, однако зеки за крупную лысую голову окрестили его Шаром. Он носил мешковатую, часто испачканную углем гимнастерку, которая выглядела на нем естественнее любого другого наряда. Собственно, в другой одежде его никогда не видели. Казалось, он родился для того, чтобы в Заполярье гнуть в бараний рог строптивую русскую волю. А выражался он на «блатной музыке» так изысканно, что его умению завидовали даже матерые зеки. Меткие словечки начальника зоны гуляли по всему лагерю, а потом передавались в соседние лагеря, где мгновенно подхватывались, и уже через год пущенное Леватым словцо становилось настоящей феней.

Было известно, что Леватый с начала двадцатых годов служил в НКВД и рос по службе стремительно, словно тесто, замешенное на добрых дрожжах, но его сгубила свойственная многим мужикам слабость – женщины. Начальник управления, бывший комкор Южного фронта, застал его как-то в самый неподходящий момент, когда он задрал на его секретарше юбку и, спустив штаны до колен, уже приготовился к схватке. Подобная шалость сошла бы ему с рук, если бы он вздумал поиграть в эти игры с любой обычной бабенкой из женского персонала. Беда была в том, что сам начальник давно обхаживал хорошенькую секретаршу, и многие в управлении даже поговаривали, что он весело проводит с ней время на стоявшем в его кабинете широком кожаном диване.

После этого случая суровый комкор запихнул Николая Николаевича в такую глушь, что добраться к тому нельзя было ни на каком виде транспорта, кроме упряжки выносливых оленей.

Пробыв пару месяцев в заполярной глуши, бывший специалист по политическим диверсантам переориентировал свою сексуальную направленность на педерастов, которых в лагере называли «телками». И поскольку он был мужиком легко возбуждающимся, то скоро в его лагере среди «телок» не осталось ни одного, кого он не удостоил бы горячего свидания и не угостил бы затем дешевенькой карамелькой. Последнее Леватый делал всегда принародно: на вечерней поверке выстраивал в шеренгу зеков и, приложив к губам медный рупор, орал:

– Заключенный Трофимов, подойти ко мне!

Когда осужденный выходил из строя, он совал ему в ладонь леденец и объявлял:

– Сегодня ты доставил мне маленькую радость, возьми себе за труды гостинец.

Отказаться от свидания и публичного подарка отваживался не всякий пидор, но если такое случалось, то дерзкого непременно запирали в БУР и держали на промерзшем грунте без питья и еды до тех пор, пока он наконец не осознавал всю важность оказанной ему чести и не изъявлял желания уединиться с начальником лагеря на часок.