Лицеисты - Московкин Виктор Флегонтович - Страница 33

— Так говорите, добился Рогович отставки. Я-то думал, для правительственных чиновников совесть — обуза, от которой они спешат избавиться. Как бы вы ни считали, а его поступок тронул меня. Не перевелись еще на Руси смелые люди.

Карзинкин шуршал газетой, покачивал головой, просматривая городскую хронику, за разговором пытался отвлечься от тяжелого ожидания.

Грязнов стоял у окна; заледенелое с улицы, оно пропускало мутный свет. В конторе было тихо, непривычно без монотонного гула фабричных машин.

— Не веселые сообщения, дорогой Алексей Флегонтович, — продолжал устало Карзинкин, откладывая газету. — Психозом охвачены не только наши рабочие.

— Вчера сообщили: встала гаврилов-ямская фабрика, вот-вот остановится сакинская, что вблизи Карабихи… Сейчас выгоднее пойти на затраты. Придет такая пора — установим прежние расценки.

— Я всецело доверяюсь вашему опыту, Алексей Флегонтович. И даже такой разор, как десять процентов надбавки, меня уж не пугает.

— Было время, они об этой милости и мечтать не смели, — задумчиво произнес Грязнов.

Он открыл форточку, подставил грудь морозному воздуху, клубами рвавшемуся с улицы. Сказал с наслаждением:

— Хорошо!

— А вы измаялись в заботах, — сочувственно заметил Карзинкин, вглядываясь в посеревшее, с темными впадинами у глаз лицо директора. — Вот кончим мы полюбовно с рабочими и поезжайте куда-нибудь, встряхнитесь. Супруга рада будет. Как ее здоровье?

Взгляд Грязнова смягчился. Захлопнул форточку, расслабленно подошел к столу, стоял, любовно поглаживая серебряный колокольчик для вызова.

— Ждем наследника, — сказал улыбаясь.

— Рад за вас и хочу быть крестным, если позволите.

— О, для нас это большая честь!

Ждали депутатов от рабочих. Они были с утра, и им было заявлено, на какие уступки может пойти владелец фабрики. Карзинкин прикладывал руку к сердцу, вспоминал, как много добра делается для рабочих. Депутаты молча выслушали и сказали, что хотят посоветоваться с миром, что как только договорятся, придут в контору. Вот и сидели, томясь ожиданием, успокаивали себя беседой.

— Да, совсем забыл, — всколыхнулся Карзинкин. — Я получил письмо табельщика Егорычева. Обижен он на вас.

— Ничего не мог сделать. Нехорошо вышло, но спорить с разъяренными женщинами было небезопасно.

— У него большая семья?

— Кажется, трое детей.

— Да, нехорошо. Вы хоть квартиру за ним оставили?

— В квартире живет.

— Можно было перевести его хотя бы в ткацкий корпус.

— Не настаивайте, — возразил Грязнов. — Сейчас невозможно.

— Верю. — Карзинкин вдруг усмехнулся, повеселел. — Значит, манифест принят восторженно, на улицах идет стрельба. Так, кажется, ответил на запрос правительства Рогович?

— Представляете, что делалось в те дни — показываться на улицах было опасно. На Духовской студенты лицея столкнулись с черной сотней. Бились без пощады. Главаря лицеистов затоптали почти до смерти, известный будто бы социал-демократ. Полиция спохватилась, когда уже страсти разгорелись вовсю. Теперь этого главаря, которого сумели вырвать и увезти, ищут и найти не могут. После этой драки лицеисты открыто объявили в газете, что для собственной охраны создали отряд вооруженных дружинников. Что-то еще будет…

— Страсти вы рассказываете, Алексей Флегонтович, — поежившись, сказал Карзинкин. — У меня на этот счет более радужные мысли. Пошумят, покричат и успокоятся. Давайте-ка про что-нибудь веселенькое. Что Вахрамеев? Слух шел, будто проиграл кому-то на скачках, после скандалил.

— Было, было, — подтвердил Грязнов. Отвлекаясь от мрачных мыслей, стал, смеясь, рассказывать: — Теперь скачки забросил. Выписал из-за границы автомобиль и опять первым стал — ни у кого в городе нет подобной штуки. Гоняется на нем за прохожими, ужас наводит.

— Жаль его скакуна. Хорош был.

— Чучело до сих пор красуется во дворе завода…

За дверью послышался топот ног. Заглянул Лихачев и спросил:

— Пришли. Можно впустить?

— Приглашайте, — кивнул ему Грязнов.

Вошли Крутов, Дерин, Марфуша.

— Рассаживайтесь, господа, — добродушно предложил Грязнов. — Сообщайте, о чем договорились.

Пока подвигали стулья, садились, Карзинкин оглядывал вошедших. С особым любопытством наблюдал за Марфушей. Чувствовалось, что она робела и старалась скрыть свое состояние — лоб хмурит, смотрит строго.

Подумал неприязненно: «Женщин втягивают в мужские дела».

— Согласны вы на уступки, объявленные владельцем фабрики? — спросил Грязнов.

Смотрел он на Крутова, и Федор ответил:

— Рабочие решили бастовать, пока не будут удовлетворены основные пункты петиции.

Грязнов жестко усмехнулся:

— Некоторое время назад, когда по милости владельца был сокращен рабочий день, помнится, вы что-то говорили о благодарности — рабочие-де спасибо скажут. Сейчас вас не устраивает десятипроцентная прибавка к зарплате. Чем это объяснить? Аппетит разгорелся?

— А как же, Алексей Флегонтович! — охотно подтвердил Федор. — Точно изволили подметить. Полумер нам не надо. Сил хватает на большее.

Грязнов повел взглядом на Карзинкина. Тот сидел, полуприкрыв глаза, с внешним безразличием на лице.

— Вы неглупый человек, Федор, то и дело напоминаю вам (Федор рассерженно приподнялся, поклонился картинно). Я не шучу. — И уже распаляясь гневом: — Какие могут быть шутки!.. Вы никак не можете понять: кто допустит, чтобы в управление фабрикой вмешивались люди, не имеющие на то оснований? Вы понимаете, что такое частная собственность? Если у вас есть сапоги, вы их и топчете…

— Понимаю. Поймите и вы, как неловко происходит. Господин Карзинкин, — Федор кивнул в сторону владельца фабрики и снова впился в сумрачное лицо Грязнова, смотрел пронзительно, с глубокой ненавистью, — господин Карзинкин в свое время приобрел фабрику, сделал затраты. Рабочие помогли ему вернуть эти затраты с большими процентами. Почему у Карзинкина чем дальше, тем больше получается выигрыша, а у рабочих были гроши — гроши и должны оставаться? Это, по-вашему, справедливо? Рабочие своим трудом откупили фабрику у владельца. Она стала их собственностью.

Карзинкин грузно поднялся, высокомерно посмотрел на рабочих.

— Последнее слово, — отчеканил он громко. — Десять процентов надбавки или фабрика будет закрыта и все рабочие получат расчет. Закроется и продовольственный лабаз… с сегодняшнего дня.

Депутаты переглянулись. Еле заметным кивком Василий Дерин подбодрил Федора.

— Рабочие хотят жить по-человечески, — сказал Федор. — Они уполномочили нас заявить об этом…

— Вы же умрете голодной смертью, если будете упрямо стоять на своем, — вмешался Грязнов, все еще никак не веря, что рабочие станут продолжать забастовку, по-прежнему станут митинговать в фабричном училище. «Что они еще выдумают на этих митингах, уму непостижимо!»

— …Рабочие не позволят провести на фабрике расчет, — твердо продолжал Федор. — Они не позволят закрыть продовольственный лабаз. — Сделал паузу, чтобы лучше уяснили все значение этих слов и добавил: — Кроме того, рабочие требуют вовремя выдать зарплату за дни забастовки и перечислить в фонд стачечного комитета штрафные деньги, которых, по нашему сведению, насчитывается шестьдесят тысяч рублей.

— Этого никогда не будет, — заявил Карзинкин. — Можете передать им.

Вернулись в училище, где шел митинг и где их ждали. На трибуне стоял Емельянов. Длинный стол, за которым сидели члены стачечного комитета, был придвинут к краю сцены. У Федора лицо вытянулось от удивления, когда он увидел за столом вместе со всеми попа Предтеченской церкви Павла Успенского. «Этот еще как затесался сюда!»

Поп был грузный, выпирающее брюшко заставляло его сидеть прямо, даже чуть откинувшись назад. Холеная пегая борода распущена по груди, лицо скорбное.

Успенский появился в училище незаметно, встал сзади за колонной, слушал. Первые увидели его женщины, пригласили пройти вперед и присесть. Он пошел по проходу — люди почтительно расступались. Ему освободили место в первом ряду, и он мог бы сесть, но не остановился, поднялся по короткой лесенке на сцену. Алексей Подосенов встал на его пути, спросил недружелюбно: