Царь-кукла (СИ) - Воронков Константин Васильевич - Страница 45

Но что же все-таки это «самое главное», лишь с помощью которого и можно ее «передать»? Он чувствовал, что ответ объяснит мотивации собирателей матрешки, объяснит и расцарапанные фотографии, и изгаженного Шопена. Несколько дней он ломал над ним голову и наконец решил посоветоваться.

4

Профессор Ашкердов проживал в солидном послевоенном доме неподалеку от Песчаной площади. Дверь открыла крупная, скандинавского типа дама с квадратной челюстью и злыми глазами — то ли жена, то ли прислуга. Казалось, она ревновала к этой квартире все, что появлялось на ее пороге. Она приняла капраловское пальто и выдала тапки.

— Гризелда, — послышался из глубины квартиры голос столь безжизненный, будто в спальне заговорила свалявшаяся подушка, — в кабинет.

Капралов прошел темным коридором и оказался в тускло освещенной комнате, судя по обстановке, превращавшейся в кабинет именно в тот определенный момент, когда хозяин работал. Впрочем, скомканная на диване постель и пара тарелок с остатками еды в другое время не превратили бы ее ни в столовую, ни в спальню, поэтому возможно, что хозяину просто нравилось называть свою комнату кабинетом.

Вошедшая первой Гризелда метнулась было в сторону дивана, но Ашкердов с едва заметным изумлением прикрикнул: «Пошла!», — и женщина поспешно скрылась за дверью.

— Тупая, но добрая, — сказал в пустоту профессор, не став объяснять своих отношений с бессловесной Гризелдой. — Я ее по имени выбирал.

Перед Капраловым за потрепанным советским письменным столом из ДСП сидел вполне молодой человек, примерно его ровесник, с на удивление мужественным, если не сказать брутальным, не профессорским лицом: щетина на сытых щеках, плотно сомкнутые толстые губы, массивный череп, стриженный под машинку. Впечатление несколько сглаживали беспокойные голубые глаза, единственное заметное вместилище интеллекта. Осмотрев гостя, он поднялся, оказавшись еще и высоким. Собравшийся ответить рукопожатием Капралов вовремя расслабил руку — Ашкердов взял с подоконника почти полную окурков пепельницу и поставил на стол.

— Можете курить.

Он кивнул на кресло перед столом и снова сел. Они помолчали. Все лишние слова уже были сказаны по телефону.

— Ну, — сказал наконец философ.

Капралов с готовностью откликнулся.

— Мануил Юрьевич, посмотрите, пожалуйста, вот на это.

Он протянул записку. Ашкердов бросил на нее быстрый взгляд.

— Посмотрел.

Капралов положил записку на стол и усмехнулся.

— А ведь я видел ваш портрет.

— Неужели?

— У Тодасевича, министра культуры. Судя по всему, он к вам прислушивается. Вернее, приглядывается… У вас на нем копыта и хвост.

Ашкердов громко засмеялся. Смех его был странным: он весь состоял из двух букв — Х и А; он словно его проговаривал, лишь добавляя кокетливых переливов.

— Ха-ха-ха, смешно, — сказал профессор. — Это автопортрет. Всякие знаменитости рисовали своего мистера Хайда для благотворительного аукциона. Эти пошляки назвали его автошаржем. Интересно, как он у него оказался… Ха-ха! Болван наверняка думает, что сатир и сатира это одно и то же. Но главное, чтоб не путал с сортиром. И чтобы мамочку любил. — Он всем телом навалился на стол. — Скажите, какие у вас пороки? Меня, например, притягивает грязь. Во всех смыслах.

Он нетерпеливо впился глазами в Капралова. Тот тяжело вздохнул.

— Ну же!

— Боюсь, я вас разочарую.

— Я не планировал очаровываться.

— Порок как способ познания мира? — попробовал угадать Капралов.

— Так-так, — заинтересованно подбодрил Ашкердов.

— Понимаете, пациенты всегда опережают мое воображение. Иногда мне кажется, что от безделья оно атрофировалось. Кстати, возможно, именно поэтому я здесь. Раньше мне это не приходило в голову…

— Пациенты?

— Я психиатр.

— Да ладно! — Глаза Ашкердова заблестели. — И часто встречаетесь со всякими… м-м-м… перверсиями?

— Каждый божий день.

— Забавно-забавно…

Он отвалился назад и скрестил руки на груди.

— Что же нам с вами делать?.. О себе говорить не желаете… Знаете, пожалуй, вот что. Я подумываю написать статью. Что-нибудь о пороке в контексте социальной антропологии. У нас извращениями занимаются врачи и священники. Пора вернуть их философам. — Он облизнул свои пухлые губы. — Ваши наблюдения, не медицинские, а писательские, пригодятся.

Капралов медленно кивнул. Тогда Ашкердов пододвинул записку и на этот раз  ее прочел.

— Так что это за белиберда?

Капралов стал объяснять. На протяжении его рассказа лицо профессора оставалось бесстрастным, словно обколотое ботоксом.

— Почему-то во все это с легкостью верится, — сказал он, когда Капралов замолчал. — Жизнь научила нас видеть заговор даже там, где он есть.

Он прикрыл глаза. Прошло довольно много времени, когда он наконец их открыл и потер рукой висок.

— В общем, история довольно простая. Я одного не понял, причем здесь Жуковский? Почему он вас прислал? Где его выгода?

— Он хочет место в первых рядах на инаугурации. Думает, что я могу это устроить.

— Ага, теперь сложилось. Я тоже там, кстати, буду.

— Так вы тоже полагаете, что Шестаков…

— Я там буду в любом случае. — Он взял со стола мобильник, нажал кнопку и приложил его к уху. — Гризя, принеси нам чаю.

Он закурил тонкую дамскую сигарету.

— С Распутиным вы хорошо придумали. У историков есть белое пятно: они не могут сказать, почему Гришка так сблизился с царской семьей. Изобретают всякое: познакомила фрейлина Вырубова, произвел впечатление на царицу, нравился детям… В общем, сплошные домыслы. Но присутствует субъективное ощущение, что был какой-то толчок. Чем-то он заслужил их доверие, и они выписали его из провинции и приблизили. Но фактов-то нет, вот и сочиняют… А тут вполне ясно — нашел способ произвести наследника! Весьма, весьма вероятно… Пожалуй, напишу статью. Оставите мне это? — Он многозначительно посмотрел на записку.

Капралов кивнул.

— Прекрасно! Тогда давайте порассуждаем. Что вам непонятно?

— Да, собственно, только одно: что Распутин считал самым главным.

В комнату вошла Гризелда, поставила поднос и удалилась.

— Он сказал Николаю собрать всех в одно место и назвать матрешкой, — снова заговорил Капралов. — «Все» — это царская семья. Поскольку царица беременна, то седьмая фигурка это будущий ребенок. «Через это передашь» — передать он должен власть. Потому и фигурка мальчика — девочки не могли наследовать. А вот что он должен был вложить в матрешку, я не понимаю.

— Не в матрешку, а в яйцо, — задумчиво поправил его Ашкердов. — И не вложил, а спрятал… Значит, никаких идей?

— Смерть свою, что ли?

— Вы же сами говорили, что он хотел наследника, чтобы передать власть. Король умер, да здравствует король! Помните? Так что в определенном смысле в этом яйце и была его смерть. Только хитрый Распутин об этом ничего не сказал. Но вот с помощью чего он приказал ее спрятать, действительно вопрос!

— Выходит, вы тоже думаете, что это что-то нематериальное?

— Разумеется.

— Может быть, с помощью веры?.. Что могло быть для него главнее?

— А говорите, не понимаете, — удивленно заметил Ашкердов. — Близко, можно сказать горячо. Сегодня мысль, что веру можно куда-то вложить, кажется наивной, но в начале прошлого века материальный мир и мир идей еще не разделились, они по сути были частями одного реального мира.

— Но все-таки это не вера?

— Нет. — Профессор прихлебнул чаю. — Для царя, может, главнее ничего и не было. Но ведь это не он решал. Да и не стал бы Николай этого делать.

— Почему?

— А потому. Для него вера была вещью отнюдь не абстрактной. Это сейчас верят, а сформулировать не могут. Он был человек набожный. И глава церкви к тому же. Думаете, он стал бы молиться на деревянного идола? Это язычество и святотатство. Веру он понес бы в церковь.

— Пусть так. Но вы знаете, о чем речь?