Царь-кукла (СИ) - Воронков Константин Васильевич - Страница 22

Капралов задумчиво потеребил подбородок.

— Просто болтаете? Интересный симптом…

— Выпьете чаю, Лука Романович? — спросила Ариадна Ильинична, когда Раиса ушла в свою комнату. — С розовыми лепестками. Потрясающий аромат! Китайский, я его недавно открыла… Или обычного заварю, если хотите. Я так вам благодарна, что вы согласились, в такой-то час…

— Да,— кивнул Капралов, — пожалуй, попробую розового. Я хотел с вами кое о чем поговорить.

Раисина бабушка, суетливая маленькая женщина в середине своего восьмого десятка, засеменила на кухню. Капралов пошел следом.

— Тяжелая у вас работа, Лука Романович.

Она  поставила на стол две чашки и вазочку с абрикосовым вареньем и села напротив.

— А у вас жизнь, Ариадна Ильинична, — парировал он и подул на чай. — Вы знаете… Я вот о чем хотел спросить…

Он втянул губами несколько обжигающих капель и на мгновенье задержал во рту, остужая.

— Что вы знаете про семью ее отца?

— Про Смирновых? По правде говоря, не очень много. С его родителями мы не подружились. Нет, вы не подумайте! Они были хорошие люди, мы общались, просто близкими так и не стали. А потом они умерли, сначала мать, а через два года отец. Оба от рака. А дальше вы и сами знаете…

— А этот пупсик, откуда он взялся?

­— Она вам про него рассказала? Да, пупсик… Он ей от отца остался. Вообще, с ним целая история была. Ваня, ее отец, никому его не разрешал трогать, очень дорожил. Он его сам от отца получил и говорил, что, когда Рая вырастет, передаст ей. Но мы сразу отдали, хоть какая-то память… Вы варенье ешьте, я еще положу.

— Спасибо…

Капралов отправил в рот абрикос.

— Значит, это правда семейная реликвия?

— Да, в некотором роде. Ванин отец был детдомовский, у него ничего больше не было. Вы знаете, что Раиных прадеда и прабабку по отцовской линии Сталин расстрелял?

Капралов покачал головой.

— Да… Его в тридцать седьмом, а ее отправили в ГУЛАГ и в тридцать восьмом заменили на высшую меру…

Она пару раз моргнула, склонилась над чаем, но пить не стала.

— Ох, у меня же еще кекс! Сейчас дам вам кусочек.

— Только маленький.

Ариадна Ильинична достала из холодильника кекс, отрезала от него ломоть и положила на блюдце.

— А детей отдали в разные детдома, — сдавленным голосом продолжила она. — Всех. Дали новые фамилии. Так они и потерялись. Ее дед только в оттепель смог узнать, кем были родители, их после смерти Сталина реабилитировали. У них ведь известная фамилия, дворянская, Морковы, прадед до революции был товарищем министра просвещения, несмотря на молодость. А потом извели всех. Такая вот судьба…

— А пупсик? — напомнил Капралов.

— Да, пупсик. Вы знаете, что он из матрешки?

— Догадался…

­— Да-да, конечно! Прадед, когда понял, к чему все идет, раздал детям по части матрешки и наказал никому не показывать. Наверно, надеялся, что они по этим матрешкам смогут потом друг друга разыскать… Пятеро детей, пять кукол, понимаете? Младшему, Ваниному отцу, досталась самая маленькая, наш пупсик. А две большие родители оставили себе.

— А как она попала к прадеду?

— Этого я не знаю…

— Но вы уверены, что кукол было семь?

— Так Ваня рассказывал.

Дома Капралов полез в Гугл. Википедия сразу сообщила, что Морковы — старинный графский род, но по имени Раисинова прадеда, Петра Сергеевича, нашелся только некий репрессированный Марков, впрочем, слишком молодой, 1912-го года рождения. Тогда он взял ручку и лист бумаги и написал:

«Царь и царица — нахожд. неизвестно (утрачены?), принадлежали родителям деда.

1-я вел. княгиня — у меня, происхожд. неизвестно.

2-я вел. княгиня — украдена из музея, завещал бездетный гражданин.

3-я вел. княгиня — неизвестно.

4-я вел. княгиня — неизвестно.

Наследник — потеряна(?) Раисой, принадлежала деду.»

«Во всем этом должен быть какой-то смысл, — подумал он и сразу его нашел: — Из трех известных кукол две за короткое время пропали. И кто-то охотится за матрешками. Разве все это может быть совпадением?»

2

Официанты держались столь непринужденно, что Капралов сразу понял, что они зарабатывают больше него. Стараясь не смотреть по сторонам, он миновал огромный аквариум, воды которого преломляли силуэты сидящих в зале акул капитализма и прочего истеблишмента. Боковым зрением он все же заметил, как человек в белом колпаке и с сачком ловко выдернул из воды какого-то гада и рысцой поволок его на кухню. Он сел за указанный ему стол.

В это самое мгновенье Денисова мать, Нина Петровна Шестакова, оглядывала город с заднего сиденья везущего ее на встречу автомобиля. Ее стройная правая нога была закинута на такую же стройную левую, благо, места для этого в машине хватало. На душе у нее было ровно и покойно, ведь никто не знал, о чем она думает; а думала она вот о чем: «Я должна изменить нашу жизнь!». Мысль эта не была случайной, не возникла сама по себе, она услышала ее в кинофильме и теперь никак не могла выкинуть из головы. В устах киношной героини мысль, правда, звучала немного иначе: сама того не замечая, Нина Петровна заменила непонятное ей слово «свою» на естественное «нашу». Все ее амплуа — добрая жена, эффектная спутница или заботливая мать — предназначались для других, принадлежать самой себе ей было неинтересно и даже страшно. Нина Петровна была человеком долга, причем долга того сорта, который никогда невозможно отдать сполна. Такой подход к жизни не оставлял места эмоциям, но то была сознательная жертва: чувства сделали бы семью уязвимой, тогда как обязательства ее цементировали. Брак был главным (и единственным) проектом ее жизни. Нельзя сказать, что у Нины Петровны не было сердца — конечно, сперва была и страсть, но поводом к замужеству стала не она, а развившаяся после влюбленность, в отличие от страсти обычно куда более требовательная к своим причинам. Нина Петровна знала, что любовь расчетлива, но принимала это как ее, любви, единственный способ самозащиты. Людей же понимающих расчет лишь как корысть она считала глупцами.

 Восемнадцать лет Нина Петровна умело строила счастье близких, и тем непонятнее были раскручивающие в последнее время ее семью центробежные силы: мужа засосала политика, сына мечты, и все они всё дальше удалялись друг от друга. Глядя на еле ползущие по Москве автомобили, она с удовлетворением думала о том, что пришло время действовать.

— Лука Романович! — приветствовала она поднявшегося навстречу Капралова. — Вы уже выбрали? Непременно попробуйте омара! Вы любите омаров?

— К омарам я достаточно равнодушен, — деревянным голосом ответствовал тот.

Она села напротив и некоторое время рассматривала его с застывшей улыбкой. В конце концов Капралов отвел глаза.

— Вот как? Не любите омаров? — Нина Петровна положила меню на тарелку. — Однажды, во время свадебного путешествия, мы зашли в ресторан. Принесли нам какие-то ужасные щипцы, и мы совершенно не знали, что с ними делать. Тогда Леонид попросил завернуть омара с собой, мы сели в машину, остановились в поле, разломали его руками и съели. Вкус на меня не произвел особого впечатления, но дело было не в омаре, понимаете?

Капралов кивнул.

— Я помню это так ясно, будто оно происходило сегодня утром. Даже запахи… Странно, правда?

Нина Петровна склонилась над меню и бесстрастно добавила:

— Все мечтают о счастье, но счастливые люди не умеют ценить такие моменты.

Капралов тоже опустил взгляд в меню.

­— Лука Романович, — сказала Нина Петровна, когда они сделали заказ, — я знаю, что вы были у моего сына, что у вас дела с моим мужем, и только мы с вами пока не подружились. Это неправильно, не находите?

Капралов мгновенье размышлял, что сказать, но быстро сообразил, что отвечать на риторический вопрос — значит оправдываться, и промолчал.

— Знаете, а ведь Елена Константиновна считает, что эта ваша эпопея с матрешками отрывает Леонида Сергеевича от государственных дел.