Там, где свобода… - Харви Кеннет Дж. - Страница 4

Заметив свое отражение в окне поверх раковины, он пригладил волосы. Жаль, что нет расчески. Он повернул кран, наклонился и подставил губы под струю воды. Пригубил. Вода была та же. Повсюду. Вода везде вода.

— Налей в стакан, черт возьми, — сказала жена. — Неужели тебя там не научили хорошим манерам?

— Это они по ошибке, да, поппи?

Он кивнул. За всю свою жизнь он не видел ничего прелестнее личика внучки. Какая красота. Он не мог глаз от него отвести. Все глядел и глядел. Вглядывался в каждую черточку. В каждую гримасу. Какая нежная кожа. И просто потому, что это было ее лицо. Она хотела знать. Ей это было важно. Знать.

— Хорошо, что они признали свою ошибку.

— Да.

— Мама сказала, что это хорошо.

Он перевел взгляд в направлении кухонной стойки, где его дочь, Джеки, готовила ужин. Она взяла с него обещание не напиваться. И только потом разрешила ему зайти к ним. Повидать Кэролин. Теперь она считала себя вправе командовать им. Он не возражал, потому что она была права. Что она знает? Много ли она знает о том, что с ним приключилось? Счистив кожуру, она отложила овощечистку, взяла нож и стала нарезать морковь. Не поперек, а вдоль, соломкой. Вот как она готовит суп. По-другому. Ее длинные каштановые волосы были собраны в хвост на затылке, открывая проколотые во многих местах уши. Кухня была маленькая. И холодная. Ее трудно нагреть. Старые дома. Он вспомнил, как жена говорила ему то же самое о своем доме. Он часто слышал это, когда она его навещала. Жаловалась на холод. «А здесь-то тепло», — бывало, замечала она. Тепло и хорошо. Она без конца это повторяла. И потому это засело у него в голове.

Внучка, Кэролин, куталась в тонкое одеяло. Красное одеяло в желтый цветочек. У нее была своя детская жизнь. Детские вещи. Ее детские мысли были чисты и невинны.

В маленьком доме Джеки ей было не место. Дочка была другая. Другая натура. Она была похожа на его старшего, Мака. Потом он вспомнил, что этот дом — не дом Джеки. Что жена говорила ему. Это дом Уиллиса, с которым они теперь живут вместе. Но об этом ему не хотелось вспоминать.

— Я… — Он начал было рассказывать внучке об игрушках, которые мастерил для нее там. Всегда. Это хорошо ему запомнилось. Точно. И она. Как он думал о ней, делая эти игрушки. Мысли о ней были его единственной отрадой. Он знал, что там он никогда ее не увидит. Джеки ни за что не привела бы ее в такое место. Да он и сам не хотел. Он бы немедленно умер, если бы увидел, как она смотрит на него через стекло. И не понимает, что все это значит.

— Что? — спросила Кэролин.

— А я ведь все время о тебе думал. — Он тронул ее за руку. Маленькие пальчики. Гладкие. Красивые. Как чудесно они шевелятся. — У меня на стене висела твоя фотография.

— Здорово. — Она обняла его. И не отпускала, с закрытыми глазами и улыбкой на лице.

Он ничего этого не заслужил. Он заметил, как дочка обернулась на его голос. Ее руки перестали шинковать морковь. Она пристально на него смотрела. Что она там готовит? Ах да, суп. Домашний обед. А он что здесь делает? Поднявшись, он глубоко вздохнул:

— Пойду я.

— Нет, — сказала внучка, вскочив так поспешно, что чуть не опрокинула стул. — Я тебя не отпущу. — Она вцепилась в него. Одеяло, обернутое вокруг нее, упало на пол. Она наступила ему на ботинки и крепко его обнимала. Ее ноги стояли на его ботинках. Тех самых, что ему выдали, когда он уходил. Совершенно новых. Они знали его размер. Все о нем знали. Размер рубашек. Размер штанов. Историю его семьи. Чем он болел. — Я тебя больше не отпущу.

Его не пригласили к обеду. Дочка, Джеки, так и не предложила ему остаться. Так и промолчала. Потому что боялась, как бы он чего не натворил. Вкусно пахло едой. По-настоящему домашний запах. Совершенно особый запах. Но нужно было уходить. Идти. Снаружи стерегли камеры и микрофоны. Взяв Кэролин на руки, дочка отошла с ней подальше. В глубину коридора. Чтобы не слышать, как он откроет дверь.

— Что вы ей сказали, мистер Мерден? Зачем вы приходили? Вы предостерегли ее?

Поставить точку в этой истории — вот чего они хотят. С ней покончить. Пусть она завершится хорошо, и все будут довольны. Или пусть все закончится плохо, и все будут несчастны. Мы располагаем полной информацией. Мы знаем все. Вы видели? Малышка получила предостережение. Не ходи по этой дорожке.

Там он, бывало, смотрел телевизор. Это было пустой тратой времени. Чужая жизнь. Все фальшивое, нарочно слепленное, чтобы показывать по телевизору. Актерство. Ничего настоящего.

Он поспешил прочь. Он знал тут все улицы и дворы, и репортеры отстали. Это уму непостижимо, что они спрашивают и чего хотят. Он абсолютно ничего не понимал. Только то, что, по их мнению, он должен понимать. Он должен отвечать на их вопросы, которые они берут из своей собственной жизни. Можно подумать, они умеют задавать вопросы.

И вот он пришел к дому Грома. Он все время представлял себе, как придет сюда. Он знал, что это рядом. И вот он здесь. Теперь налево. Задний двор Грома. За забором. А дальше — двор Уолли Фултона. Он всех тут знал с детства. Каждый квадратный фут был здесь ему знаком. Знал каждого взрослого. Знал, кого надо бояться, а кто добрый, кто дерется, а кто угостит пивком. Знал всех соседских сынков и дочек. Они все тут были ни при чем. Не виноваты. И ему не компания. Округа совсем не изменилась. Только кое-что перекрасили. Повзрослевшие мальчики стали похожи на своих отцов. Девочки, держащие младенцев на руках или на коленях, теперь напоминали своих матерей. Прежние лица, проступая сквозь новые, сменяли их. Лица в окнах. На порогах. Вечно глазеющие на улицу. Что там происходит? Кто там идет?

Во дворе лаяла собака.

Собаку он не знал. Она была взрослая. Ее лай не помешал ему пролезть сквозь дыру в заборе в месте трех недостающих досок. Забор шатался, готовый повалиться. Собака сидела на цепи. Он была небольшая. Не такая, как можно было подумать, услышав ее лай. Ребра у нее торчали наружу. Она просто хотела оторваться. Всю свою жизнь.

Когда он приблизился, она замолчала и попятилась. Понюхала его штанину. И больше не лаяла. Прильнув к земле и прижав мягкие уши, она повернула голову и смотрела на него печальными глазами снизу вверх. Ее тело напряглось в ожидании. Потом она перевернулась на спину, показывая розовое брюхо.

Он наклонился и погладил его. От прикосновения его пальцев собака закрыла глаза и вздрогнула. Редкая шерсть. А мяса совсем нет. Худоба. Цепь легко отстегнулась. Он взглянул на собаку; та дрожала, не открывая глаз. Он снова потрепал ее по свалявшейся шерсти. Большие глаза собаки открылись, и она села, будто кто-то назвал ее кличку. Как будто они были знакомы. Как будто она знала его всю свою жизнь. Поставив лапы ему на колено, она лизнула его в лицо. Он гладил ее, еле сдерживая смех и уворачиваясь от ее языка. У черного хода было окно. Там стояла старая мать Грома и наблюдала за ним. Потом она что-то крикнула, повернулась и ушла.

Черный ход был не заперт. Он нажал ручку двери. Собака вошла следом.

Слыша, как мать Грома что-то лопочет, он прошел через кухню и оказался в коридоре. Старуха появилась из гостиной. Всем своим видом она выражала ненависть. Того, что она слыхала о нем, ей было довольно.

На лестнице раздались шаги.

Взглянув туда, он увидел мальчика, перегнувшегося через перила. Мальчик в упор рассматривал его. Он пришел, чтобы посмотреть.

— Чего тебе надо? — как из бочки окликнул его голос Грома.

Мальчик молча таращил глаза. Видимо, у него была такая привычка.

— Не смей его трогать. — Мать Грома надвинулась на него, когда он шагнул вперед. Встала рядом, грозя ему пальцем. Почти впритык. У нее были седые волосы и сморщенное лицо. Она смотрела на него, моргая и сося губы. Грозила пальцем. Потом она увидела собаку.

— Пошла вон, — сказала она, наклоняясь и ударяя собаку. С размаху громко шлепнула ее, будто собака не была живым существом. — Пошла, пошла…