Ночь оборотня - Сухомизская Светлана - Страница 29

— Когда ангелы меняются, они не приобретают человеческих привычек.

— Дались тебе эти привычки! Если хочешь знать, то, по моему мнению, некоторые человеческие привычки, даже самые вредные, гораздо безобиднее, чем ангельские. Например, эта дурацкая манера появляться в ослепительном сиянии. По-моему, только глаза зря портить, а ты как считаешь?

Себастьян рассеянно пожал плечами.

— Словом, считай, что я этой твоей просьбы о возвращении не слышал. И вот что я скажу тебе: мучить окружающих — занятие, недостойное ни человека, ни ангела. Не хочу вмешиваться в твою личную жизнь.

— Нет у меня никакой личной жизни! — сердито огрызнулся Себастьян.

— И очень напрасно. Не мне тебе указывать, но у каждого нормального человека она есть. И у ангела, раз он попал в такие обстоятельства, как ты, должна быть. Бери пример со своего друга Даниеля — любо-дорого глядеть, а ведь у Нади характер гораздо тяжелей, чем у Марины. Устраивать сцены ревности, ломая, почем зря, полезные предметы, может каждый. А вот дать человеку почувствовать свою любовь, это гораздо сложней, чем кажется на первый взгляд. Дело, конечно, твое, но стоит ли из-за каких-то глупых предрассудков, неизвестно как попавших в твою светлую, в общем-то, голову, мучить себя и того, кого... Хорошо-хорошо, об этом ни слова.

Михаил поднялся с бревна и приложил руку к алому бархатному берету:

— Счастливо оставаться. Веди себя хорошо и не делай глупостей.

Последняя фраза еще звучала, когда фигура архангела стала быстро терять плотность и размываться по контуру. Через мгновение никого не было на берегу пруда рядом с Себастьяном.

Глава 30

РЫЖАЯ БЕСТИЯ

Открою вам секрет: чтение книг, лежа на диване, — мое любимейшее занятие. И четыре дня я предавалась ему с огромным наслаждением, только возрастающим от сознания того, что диван принадлежит Себастьяну. Надя, приставленная ко мне в роли часового или надсмотрщика — понять было трудно, учитывая ее авторитарный характер, — развлекалась вязанием толстенного свитера для Даниеля (судя по прогнозу синоптиков на ближайшие недели, предвещавшему усиление и без того неслабой жары, занятие это было весьма своевременным), а также кройкой и наметкой каких-то уж совсем непостижимых для моего рассудка изделий. Благодаря нашим совместным трудам квартира Себастьяна заметно изменила свой первоначальный облик — всюду валялись книги, заложенные чем попало, детали выкроек, разноцветные нитки, мелки и, что самое печальное, булавки, на которые несчастный Себастьян периодически накалывался. Надо отдать ему должное, он ни разу не обругал нас, хотя мы эту ругань заслужили, и ни разу — по крайней мере вслух — не пожалел о том, что позволил превратить свое жилище в мое убежище. Правда, возвращаться домой он стал все позже и позже — то ли из-за работы, то ли — это более вероятно — из-за того, что в первый же вечер я завела с ним разговор о любви., К сожалению, пока я размышляла, как бы мне половчей перейти от слов к действиям и не уронить при этом честь и достоинство, объект моих посягательств смотался в душ и вернулся оттуда только через два часа, когда я, утомленная ожиданием, заснула, злая и разочарованная.

Пока Себастьян и Даниель вели поиски Крымова, бесследно растворившегося в дрожащем от зноя июльском воздухе, а заодно с ним и психотерапевта Алины Выжнич, меня усиленно охраняли — не только Надя, но и люди Захарова. Выйдя на раскаленный балкон и опустив глаза вниз, я ежедневно видела мужчин, прячущихся от солнца под деревья или козырек над входной дверью. За четыре дня я успела узнать своих охранников в лицо и начала обмениваться с каждым из них приветственными взмахами рук.

Через день после беседы в офисе издательства «Эдельвейс» на служебный адрес Марка пришло письмо от Крымова, которое он немедленно отнес Захарову. Последнего письмо окончательно убедило в том, что убийства совершал Крымов, а причиной явилось внезапное и резкое обострение психической болезни. В письме говорилось что-то о наступающем хаосе и распаде, о крови, которая смывает все, и о том, что смерть сводит все счеты. Пересказывая мне это письмо, Себастьян хмурился и был явно чем-то недоволен, но на мои расспросы отвечать не стал. К сожалению, никакой практической пользы письмо Крымова следователю не дало — в нем не было даже намека на то, где тот находится в настоящий момент, а штемпель на конверте сообщал о том, что отправлено оно было из ближайшего к его дому почтового отделения.

Если никто не сомневался в том, что Крымов жив, хотя и не находится в добром здравии, то с Алиной Выжнич дело обстояло по-другому. Захаров был убежден в том, что Выжнич погибла в тот же день, что и Варя, и причиной ее гибели было то, что она слишком много знала — в ее квартире провели-таки обыск, нашли кассеты и блокнот с записями рассказов Крымова о себе. Однако записей с рассказом об истории с травлей в прессе среди них не было. Так что Захаров искал труп Выжнич с помощью приборов, определяющих концентрацию сероводорода в почве и воздухе, и электрощупов. Были обследованы все скверики, дворы и подъезды в радиусе километра от дома психотерапевта и ее офиса в районе Чистых Прудов. Труп искали и в самих прудах, оказавшихся не такими уж чистыми. Но никаких результатов, не считая обнаружения некоторого количества дохлых собак и кошек, эти поиски не дали.

У Себастьяна и Даниеля было свое мнение, отличное от захаровского, но они о нем не слишком-то распространялись. До меня долетали только какие-то обрывки фраз, настолько туманные, что, при всем богатстве моей фантазии, связать их во что-нибудь мало-мальски понятное мне не удавалось. Сделанные во время обыска фотографии сыщики любезно предоставили в мое распоряжение: то ли надеялись, что я разгляжу на них что-нибудь свежим глазом, то ли ни на что уже не надеялись, просто хотели, чтобы я от них отстала. Мне фотографии не дали ровным счетом ничего, за исключением одного наблюдения: психотерапевт Выжнич не на шутку интересовалась этнографией, стены ее квартиры и офиса были сплошь завешаны деревянными и берестяными масками, оружием и амулетами, полки заставлены сосудами и фигурками из разнообразных материалов, а уж книг о ритуалах и обрядах всех, кажется, народов мира у нее и вовсе было несметное количество. Я объяснила это себе просто: где психотерапия, там и психоанализ, а дедушка Фрейд и прочие отцы-основатели этого учения (одного из единственно верных) к ритуалам и обрядам древности относились с большим почтением и в изучении их находили массу полезного.

Итак, прошло четыре дня. А на пятый вступил в действие закон, согласно которому любое, даже самое любимое занятие быстро надоедает, если ему нет никакой альтернативы. А альтернативы действительно не было. Я пыталась начать писать новый роман, но чистый лист бумаги отчего-то вызывал у меня полный паралич мыслей. Если же что-нибудь и приходило в голову, то это были исключительно ядовитые пассажи обо всем, что меня окружало, в частности, о свихнувшейся на рукоделье Наде, которая, забросив кройку и вязание, принялась за вышивание крестиком. Доверять такие мысли бумаге представлялось мне небезопасным для жизни — слишком велик был риск получить вязальной спицей в бок.

Словом, на пятый день пребывания под стражей я впала в ужасную тоску. С горя я взялась за телефон и позвонила уже знакомой вам Даше. Выяснилось, что она пребывает в таком же гнусном настроении, хотя и совсем по другой причине — бедолага отравилась несвежими мидиями в томатном соусе. Обсуждение несовершенного устройства мира заняло не меньше сорока минут, вызвав заметное неудовольствие у Нади, которая стала бросать на меня все более и более недоброжелательные взгляды, а под конец Дашка вдруг сказала:

— Вместо того чтобы болтать по телефону, приехала бы навестить больную подругу!

— Нет проблем, — ответила я, прежде чем успела сообразить, что делаю.

Положив трубку, я задумалась. Сидеть взаперти в четырех стенах надоело до смерти. Опасность, исходящая от Крымова, казалась весьма сомнительной: судя по всему, он гораздо больше занят не тем, чтобы найти меня, а тем, чтобы никто не смог найти его самого. Словом, никаких доводов против визита к больной подруге у меня не было. За исключением одного — ни Надя, ни молодой человек у подъезда со мной не согласятся. Любой нормальный человек на моем месте пришел бы к выводу, что нечего и огород городить, и, перезвонив подруге, отменил бы встречу.