Дом на городской окраине - Полачек Карел - Страница 47

Мальчик улыбается и слушает с интересом.

— Расскажите, папочка, — просил он, — как еще вы доводили учителей?

Лицо папаши разом становится серьезным. Он морщится и говорит:

— Но не вздумай… не вздумай подражать тому, что я рассказываю… Я только к примеру, понимаешь? Мы всегда уважали своих учителей, не то что нынешняя молодежь… Знай, учись и чтобы я не слышал на тебя нареканий…

Михелуп встал и вышел в ванную. А в столовой опять послышалось:

— Завязь одногнездная, семяпочки в ней расположены на двух пристенных завязях…

«Славный мальчик, — бормочет довольный Михелуп, — надо что-нибудь ему купить. Но что? Ладно, при случае куплю что-нибудь недорогое…»

Из ванной слышно журчанье текущей воды. Бухгалтер рассматривает в зеркале свое отражение. Выясняет, что сеть лиловых морщинок на щеках стала гуще. Под глазами — мешки, черты лица огрубели. Он со вздохом признается себе, что стареет… Потом раскрывает рот и радуется. Там сияют два золотых зуба. Прищурив глаз, бухгалтер наслаждается блеском золота. И ехидно усмехается, вспомнив, как старательно и преданно трудился над его золотыми зубами врач, не подозревавший, что перед ним пациент «от больничной кассы»; он работал энергично и бодро, да еще старался развеселить пациента шуточками. И только когда дело было кончено, бухгалтер сообщил, что он пришел по направлению больничной кассы. Врач приуныл, слова его теперь звучали строго, официально. Бухгалтер должен оплатить материал, иначе он, врач, потерпит убыток. Пациент ответил, что без разговоров доплатит. Маленький человек всегда должен прибегать к хитрости, иначе все, кому не лень, будут его притеснять.

Бухгалтер принялся петь: «Коли сбудется воля твоя и вовек не вернусь; Ты мою дорогую храни, утоли ее грусть, Повязала судьбина лихою обидою нас. Горный дух, я прощаюсь с тобой. В добрый час, в добрый час!» Гимназист, заткнув уши, бубнил: «Под чашечкой из пяти лепестков находится еще одна чашечка, пять копьеобразно заостренных лепестков которой перемежаются с лепестками основной чашечки…» Михелуп высчитал, что должен семь раз пропеть шахтерскую песенку, пока его лицо будет как следует намылено. Затем приготовил бритву.

Из ванной он вышел с ощущением свежести, поглаживая синеватый подбородок. Мальчик раскачивался как правоверный еврей в синагоге, глядел в потолок и шевелил губами. Отец остановился возле него:

— Я десять раз побрился одним лезвием. Сосчитай-ка, гимназист, сколько бы я за десять раз должен был заплатить парикмахеру? Так-то, дружище, это и есть высшая математика…

Когда прислуга ставит на стол суп — как будто воздетый палец невидимой руки приказывает: тихо! Воскресный обед у Михелупа похож на жертвоприношение ларам, божкам домашнего очага: пар, поднимающийся из кастрюль, явно доставляет этим божкам удовольствие, и они с благосклонной улыбкой взирают на добропорядочное семейство.

Во главе стола сидит бабушка, высокая, злая и своенравная старуха. Она проявляет необычайную прожорливость. Ее черные пронзительные глаза завистливо определяют, какие порции пани Михелупова кладет остальным членам семьи. Особенно придирчиво она измеряет порцию Мани, поскольку ей кажется, что девочка слишком быстро ест; старуху трясет от страха, что ей ничего не достанется.

Михелуп уважал бабушку как завещание предков, ибо все, что несло на себе печать прошлого, трогало его, возвышало его душу. Он уважал бабушку, как маленький человек может ценить старинные, изъеденные червоточиной шкафы, дверцы которых отворяются с каркающим скрипом.

Поначалу бабушка жила общим хозяйством с семьей. Но без конца жаловалась, что не имеет ни минуты покоя и что ее нарочно сживают со свету шумом. Ей сняли комнату в том же доме, тогда бабушка стала жаловаться на одиночество. От нее хотят избавиться, это ясно как день. Если с ней что случится, некому даже стакан воды подать. Обида тлела в ущербной душе, точно уголек под слоем сажи. Старуха с наслаждением перебирала воспоминания о каждом причиненной ей в этом доме обиде. Постоянно угрожала, что уйдет в дом престарелых. Тем-де найдется для нее уголок, где она тихо умрет, проклиная неблагодарную родню.

Для гимназиста второго класса Иржика общий обед был сплошным страданием. Очкастый мальчик не осмеливается поднять глаза. Рядом сидит бабушка. Гимназисту отвратительны ее большие, точно лайковые уши, а когда старуха двигает челюстями, кадык у нее под подбородком скачет как ткацкий челнок. Напротив сидит Маня и ждет, когда брат глянет на нее, чтобы скорчить смешную гримасу. Гимназист знает, что ему не удержаться от смеха, а это будет ужасно. Отец не допустит, чтобы своевольно нарушался обряд обеда.

Михелуп с просветленным лицом смотрит на жену. Ему нравится ее прическа, разделенная посередине ровным пробором. Он любит ее карие добрые глаза, круглый подбородок и такие мягкие, аппетитные губы. Он влюблен в нее, как в пору, когда они впервые встретились. Растроганный, он говорит себе: «У меня хорошая, умная жена. И к тому же красивая, да славится имя Господне!»

Он со смаком обгладывает кость, и его подбородок блестит от жира. Жена сообщает, что специально встала пораньше, чтобы купить на базаре дешевую гусыню. «Молоденькая гусыня, а сала с нее не меньше двух горшочков. Никто бы не поверил», — возвещает она семейству.

Бухгалтер поощрительно покивал, а бабушка вздрогнула от оскорбления.

— Со мной никто не посоветуется, — заскрипела она. — Только зря деньги переводят!

Она готова немедленно выйти из-за стола, где ее не уважают, но боится остаться без сладкого.

Во время обеда прислуживает девушка с Кашперских гор. Когда она выходит с грязной посудой, пани Михелупова провожает ее взглядом. После того как девушка закрыла за собой дверь, пани произносит:

— До чего же она растолстела! Раздулась, как бочка. Придется ее рассчитать.

В семье Михелупов строго придерживаются закона: на тарелке не должно оставаться никакой еды. Прислуге положено доедать остатки. Но она так разъедается, что утрачивает подвижность и впадает в ленивую спячку. Тогда ее рассчитывают, она уезжает в свои Кашперские горы и присылает вместо себя тощую сестру. Та живет у Михелупов до тех пор, пока не разъестся и не станет неподвижной как куколка майского жука.

Михелуп соглашается.

— У нее глаза залиты салом. Самое время от нее избавиться.

Бабушка прохрюкала:

— Нельзя позволять прислуге столько есть. Она выходит из-под контроля и начинает воровать. Я всегда это говорю, но, ясное дело, в этом доме никто не придает моим словам значения.

Бабушка жадно доела торт, а поскольку ей показалось, что Маня получила большую порцию, она оскорбилась, отстранила блюдечко и поднялась из-за стола.

— В этом доме, — взвизгнула она, — меня постоянно притесняют и унижают. — Она приложила к глазам платок. — Горькая у меня старость! До чего я дожила!

Бабушка трагически пошатнулась, девушка с Кашперских гор, подскочив, поддержала старуху и увела в ее комнатку.

Обед закончился. Бухгалтер схватил газету и направился в спальню. Гимназист склонился над учебником ботаники, а Маня стала размышлять. Может, украсть у мамы из кружки денежку и купить чемерицы? Или посыпать бабушкин носовой платок нюхательным табаком? Вот была бы потеха! Это надо обдумать.

Михелуп отправился в спальню, развалился на диване и погрузился в чтение газеты, сохраняя при этом иронический вид, точно желая сказать: «Посмотрим, какие пакости наделал нынче этот мир!» Чтение газет рождает в бухгалтере некое сладостное, даже злорадное чувство; Михелуп растет в собственных глазах, ибо газеты доказывают ему, что он человек порядочный, дальновидный и отнюдь не легкомысленный. Никогда он по ошибке не выпьет кислоты и уж наверняка из мести не подожжет чей-нибудь стог.

Газета была для него перечнем грехов, подлостей, легкомысленных выходок и чрезвычайных происшествий. Это было кривое зеркало, показывающее лишь дурные стороны света. Чтобы вот так, за здорово живешь, пришел к Михелупу мошенник и захотел подцепить его на крючок лотерейных махинаций! Никакая сила не толкнула бы бухгалтера на убийство из ревности! «Ага, — думает он, — я тоже оплачиваю полицию и суды, но никогда ими не воспользуюсь». К конференциям государственных деятелей маленький человек чувствовал недоверие.