Кодекс чести вампира - Сухомизская Светлана - Страница 7

Мы поздоровались, обменявшись улыбками, не заслуживавшими, откровенно говоря, своего названия — с моей стороны, это был преувеличенно любезный неискренний оскал, а со стороны посетительницы — еле заметный изгиб бесцветных губ.

На журнальном столике перед черно-белой девицей лежала книга — крупноформатный альбом в суперобложке. На суперобложке была помещена цветная репродукция знакомой мне картины: сидящий в кресле бородатый мужчина в карнавальной полумаске и каком-то диком наряде, самодовольно улыбаясь, смотрит на зрителя, не обращая внимания на то, что выглянувшая из-за его спины косматая блондинка хищно вцепилась ему в шею, и из-под ее зубов стекают струйки крови. Эта картина всегда вызывала у меня сильнейшее отвращение, впрочем, как и все творчество ее автора, имя которого крупными буквами было написано тут же, на суперобложке, — Виктор Хромов.

— Откуда здесь эта гадость? — брезгливо поинтересовалась я, забыв, по обыкновению, подумать, прежде чем начинать издавать звуки.

Увидев страдальческое выражение на лице Себастьяна, я поняла, что опять брякнула что-то не то, но было уже поздно.

— Простите, Катя, — тяжело вздыхая, сказал Себастьян, — Марина имела в виду…

Посетительница махнула обеими руками:

— Не извиняйтесь! Настоящее искусство всегда вызывает споры. Нельзя понравиться всем сразу. Раздражение, неприятие — это тоже реакция, тоже своего рода признание. К тому же мой муж действительно в большинстве случаев провоцировал отрицательные эмоции. Почти в каждом человеке очень силен обыватель, и Виктор делал все, чтобы вытащить этого обывателя наружу, раздразнить, привести в ярость и выставить на всеобщее посмешище…

Я сконфуженно уставилась на носы своих туфель, злясь на собственную бестолковость и сдерживая себя, чтобы не выступить в защиту собственного вкуса и здравого смысла, которые эта нахалка — жена Хромова — имела наглость объявить обывательскими.

А та между тем продолжала, и очень пылко:

— Понимаете, обыватель… Ну вот, опять это слово!

—…живет страхом смерти и насилия. Поэтому он всегда преклоняется перед теми, для кого этого страха не существует, кто способен переступить грань. Боязнь инцеста, гомосексуализма, убийства — все это боязнь дремлющего в каждом из нас зверя. Обыватель справляется со «своим» зверем, притворяясь, что его не существует вовсе. Но он есть! Поэтому те, кто играет с этим зверем, вызывают озлобление и вместе с тем восхищение у толпы.

Интересно, она действительно верит в ту высокопарную чушь, которую несет? А черно-белая посетительница несла дальше:

— Вы видели когда-нибудь дрессировщика тигров? Виктор был именно таким дрессировщиком…

— Подождите… — непонимающе прервала ее я. — Что значит «был»?

— Виктора Хромова убили этой ночью, — пояснил Себастьян.

— Убили? — в ужасе воскликнула я.

К стыду своему, должна сознаться, что вовсе не безвременная утрата, которую понесла отечественная культура, вызвала во мне такую бурю эмоций. Честно говоря, я вообще не считала, что отечественная культура хоть как-то пострадает оттого, что художник Хромов не создаст больше ни одной картины в жанре, который он сам определил симпатичным словечком «некрореализм». Лично у меня его полотна вызывали даже не эмоции, а широкий спектр физиологических реакций — от брезгливой гримасы до рвотных позывов.

Хуже того, и судьба Хромова-человека, безотносительно к его плодотворной и весьма, насколько мне известно, выгодной творческой деятельности, не волновала меня ни в малейшей степени.

Неподдельный ужас, прозвучавший в моем голосе, был вызван угрозой, нависшей над моим безмятежным счастьем, над моим заветным желанием — над моим отпуском, черт побери!

Черно-белая Катя мелко затрясла склоненной головой, издавая носом громкие шмурыгающие звуки. Вид ее горя разжалобил бы даже камень. Но не меня. При мысли о том, что мой отдых стремительно летит коту под хвост, я сделалась тверда, как алмаз, холодна, как айсберг, и безжалостна, как товарищ Берия.

— Расскажите все по порядку, — мягко попросил Себастьян, поглаживая рыдающую фотографию по плечу.

Должно быть, моя злоба проступила наружу и сделалась очень заметной, потому что он укоризненно округлил глаза и показал подбородком на пустой стакан и початую бутылку минеральной воды, призывая меня поучаствовать в утешении страждущей. Я недовольно скривилась, но воды в стакан все-таки налила. К сожалению, у меня при себе не было никакого сильнодействующего яда, в противном случае безутешная вдова успокоилась бы очень быстро и, главное, навсегда.

Вдова беззвучно высморкалась, одним махом опустошила стакан и принялась за рассказ, большая часть которого, насколько я поняла, Себастьяну уже была известна. Надо признаться, что вступление к рассказу — смесь благодарностей и каких-то дурацких пояснений — я слушала не слишком внимательно. Меня буквально душили требовавшие выхода эмоции и желания, самым сильным из которых было немедленно вытащить за дверь мерзавца Себастьяна и устроить ему такой скандал, по сравнению с которым любое выступление Нади против Даниеля показалось бы невинной детской шалостью.

— Понимаете… — обращаясь ко мне, как к новому слушателю, сказала вдова, — я должна вам кое-что объяснить… Дело в том, что мы с Витей не живем вместе…

— То есть вы «разъехались? — уточнила я и грозно взглянула на Себастьяна.

— Н-нет… Не совсем… Понимаете, это долгая история, — она повернулась к Себастьяну. Тот одобрительно кивнул:

— Расскажите. Думаю, нам может пригодиться любая информация.

Последние сомнения в том, что Себастьян хочет взяться за это дело, питавшие мою чахлую надежду на отпуск, испарились без следа. Надежда скончалась в страшных судорогах, а я впала в угрюмое оцепенение. Но к рассказу вдовы все же прислушалась.

— Витя приехал в Москву семь лет назад. Из Липецка. Он закончил там техникум и занимался народными промыслами — росписью по дереву. Знаете — доски всякие, ложки, матрешки… Потом взялся за иконопись. Но ему всегда хотелось чего-то большего. Чего-то другого. И вот он приехал в Москву. Познакомился на Арбате с художниками. Один из них снимал подвал в сталинском доме на Больших Каменщиках — огромный подземный лабиринт без единого окна. В общем, он предложил Вите пока пожить у него. Места там было сколько угодно, и кроме Вити в подвале жили еще несколько приятелей художника — такие же бездомные провинциалы, приехавшие покорять столицу. Витя первое время зарабатывал на жизнь тем же, что и в Липецке: матрешками и иконами. Сначала у него были какие-то неприятности — то ли из-за конкуренции, то ли еще из-за чего-то, но все довольно быстро утряслось. Витя даже стал нормально зарабатывать. Но жил все равно у Костика. Ну, у того художника, в мастерской, потому что это было удобно — много места для работы и к тому же там можно было познакомиться с полезными людьми. Витя почти не спал: утром и днем работал, вечером торговал своими досками, а по ночам ходил на всякие тусовки, вечеринки, встречи, вернисажи — всюду, где можно было завести нужные знакомства. Времени ему всегда не хватало, потому что нужно было не только расписывать доски, но и делать то, ради чего он приехал в Москву.

— И ради чего же он приехал в Москву? — хмуро осведомилась я.

Вдовица посмотрела на меня со значением и торжественно ответила:

— Чтобы сказать новое слово в искусстве!

Я еле сдержалась, чтобы не фыркнуть. Но Катя моего скептического вида, кажется, не заметила.

— Мы с Витей познакомились через полгода после его приезда в Москву в доме у одного чудака. Витя был с приятелем, который собирался издавать новый журнал, посвященный литературе и искусству. Правда, журнал так и не вышел, потому что на него не нашлось денег, но тогда нас с подругой позвали, потому что она закончила филфак МГУ и писала повести про Древний Рим, а я только что поступила в Гнесинку по классу вокала и должна была вести в журнале музыкальную рубрику. Мы с Витей сразу понравились друг другу. Он мне потом сказал, что я ему напомнила Марлен Дитрих в молодости. А он был похож на Че Гевару — такой же растрепанный и красивый, как на той фотографии, без которой не обходятся издания Пелевина. Мы стали встречаться. Я стала помогать ему продавать доски, чтобы у него оставалось больше времени на работу. Поймите, это было скорее родство душ, чем простое сексуальное влечение! Мы могли целую ночь сидеть и разговаривать, а потом разойтись, даже забыв поцеловаться. При этом мы жить друг без друга не могли. Однажды он подрался с каким-то мужиком, который стал уж очень нахально ко мне клеиться. Но, понимаете… Витя был, как солдат на войне, — ему нужно было выжить и победить. Он хотел любви, но у него не оставалось на нее ни времени, ни сил. При мне он несколько раз падал в обморок от голода и недосыпания… На майские праздники его забрали в милицию и избили, у него не было московской прописки, менты были пьяные, и он им чем-то не понравился. В общем, выпустили его с двумя сломанными ребрами, а его без прописки и в больницу не взяли бы. Короче, он лежал больной у меня, я за ним ухаживала, ухаживала… А потом как-то села на край дивана, посмотрела в окно… там все зелено… и говорю: «Вить, давай поженимся!»