Цветы на окнах - Родионов Станислав Васильевич - Страница 7

Рябинин ведал беспричинную тревогу счастливых, напоминавшую о краткости всего сущего, о роке, о случайности… Но он ещё не знал таких людей, которые бы вняли этим намёкам, ибо счастье потому и счастье, что оно сильнее всех невзгод; в конце концов, счастье — это то хорошее, в котором захлебнулось всё плохое. А Слежевский жил вот тревожно. Как одичалый кот.

— Но у вас же была любовь, — напомнил Рябинин.

— Любовь всегда идёт рядом с болью.

— Любовь идёт рядом со счастьем.

— Приведу элементарный пример. Я чему-то радуюсь. А любимого человека возле меня нет, он не радуется. Поэтому я огорчаюсь. И таких огорчений на каждом шагу. То несовпадение мыслей, то несовпадение настроений, то несовпадение желаний… Тогда приходит обида, ревность, подозрения.

— Это уже не любовь.

— Любовь. Влюблённые ведь ранимы. И вот вам парадокс — любовь съедает радость жизни. Тогда зачем она?

— Вы говорите о молодости?

— Я говорю вообще, — уклонился Слежевский.

— В молодости всё преувеличивается. Мелкое огорчение, да на фоне любви, кажется болью.

Слежевский встал, открыл печку и подкинул четыре берёзовых полешка. Пряный дымок на минутку одолел все запахи, — Рябинин втянул его жадно, как городской человек, тоскующий по далёкому, но ещё не забытому.

— Вы говорили, что любовь — это доброта. Я тут думал… Допустим. Но ведь доброта зловредна, а?

— Как зловредна? — удивился Рябинин.

— Неразумная любовь-доброта портит человека.

— Зачем же неразумная?

— А где вы встречались с любовью разумной? Она потому и любовь, что неразумна. Вы замечали, какие хорошие дети у бесстрастных отцов? Замечали, какие обормотистые детки у любящих, так сказать, души не чаявших?

— Ну уж!

— Да я знаю семью… Работящий, добрейший и любящий мужик. А результат? Жена ни во что его не ставит. Дочь выросла бесхарактерной и болтается по мужьям. Собака-овчарка неспособна охранять — боится громкого окрика.

Рябинин не мог отвечать, не подумав. Но думать не было времени — ему казалось, что смысл сегодняшнего разговора заключён в скорости; нельзя было упускать ту силу, с которой заговорил Слежевский. Рябинин не знал, зачем ему понадобится эта уловленная сила.

— По-вашему, любовь портит человека?

— Именно, — даже обрадовался Олег Семёнович точному понимаю его мысли.

Но обрадовался и Рябинин, потому что об этом было думано и даже где-то записано. Что-то туманное… Любимый должен понимать величие любившего…

— А почему? — спросил Рябинин тоже с появившейся силой.

— Скажите, любовь двух людей одинакова?

— Одинакового ничего нет.

— Значит, кто-то любит сильней. Я уж не говорю, когда любит только один. Тогда у второго, который любит слабо или вообще не любит, прогрызается самомнение, спесь, эгоизм… И любовь обернулась злом.

— Но как, как?

— Тот, кого любят, подчиняет себе того, кто любит. Что, не верно?

Рябинин вздохнул облегчённо: неверная мысль, которую он не мог побороть, входила в него многодневной заботой.

— Не верно, Олег Семёнович. Любовь может испортить только душу плохую или незрелую.

— Такие души мы и любим. Женские, детские…

Они разом повернулись к печке — обиженный чайник бушевал.

Слежевский переставил его на кирпичи, но он ещё долго урчал и постанывал. Дух заварки, джинном выскочивший из чайника, мешался с мятой. Травяное сенцо было сметено со стола, появилась сахарница и чайная посуда.

У Рябинина зрел вопрос. И когда чай раскалённо забродил в чашке и привнёс свой букет на очки, на лицо, на дрогнувшие от нетерпения губы, он спросил:

— А кто у вас любил и кто был любим?

— Я любил, — чуть повышенным голосом отозвался Слежевский, будто следователь мог не поверить.

10

Инспектора ринулись в город, перекрыли вокзалы, отыскали близких и дальних родственников, устроили засады дома и на работе… Усолкин исчез, как и положено убийце.

Клуб заволокла церковная тишина. Рябинин слонялся по нему из помещения в помещение, словно что потерял…

В танцевальном классе спал повар, вставший в четыре утра. В коридоре рыжий кот звякал пустыми консервными банками. В зрительном зале от перепада температуры потрескивали стулья. По сцене, шелестя забытыми газетами, прокатывался осенний ветерок, падавший откуда-то сверху, со стропил. В кухне другой кот, чёрный, мистический, привалился к остывающему титану…

Рябинин забрёл в библиотеку — большую комнату, иссечённую тощими стеллажами. Он провёл рукой по запылённым корешкам и вытащил одну, случайную книгу. «Сто лет криминалистики» Ю. Торвальда… Та самая случайность, которая родится на пересечении закономерностей, — из тысячи книг следователю подвернулась книга по криминалистике. Он уже читал её. Описано множество громких уголовных процессов, за которыми когда-то следила вся Европа… А Рябинину книжка показалась неинтересной, потому что автор рассказывал про эти уголовные дела так, словно они состояли из одних лишь доказательств, экспертиз и научных заключений. Автор как бы вытащил из этих дел всю психологию — допросы, показания, борьбу характеров, интуицию, следственные ошибки… И пропал в них человек, и стали эти дела походить на лес без листьев.

Рябинин поставил книгу на место. Доказательства, экспертизы, научные заключения… А вот кто ответит, почему он, выехавший на расследование убийства, бездельно слоняется по пустующим комнатам?..

Где-то далеко, на том конце клуба, как на том конце земли, празднично хлопнула дверь и рассыпала по коридору напорный топот. Рябинин быстро пошёл на сцену.

По залу плыл Леденцов странным шагом — казалось, что он удерживает себя от желания встать на руки и так идти к следователю. Рябинин невольно подался навстречу.

— Сергей Георгиевич, пруха пошла!

— А теперь по-русски.

— Иду я мимо магазина, а некий гражданин лупцует воблой по голенищу.

Инспектор умолк, призывая следователя оценить невероятную информацию вскинутыми белёсыми бровями, вздыбленными красными волосами и вздёрнутым воротником салатного плаща.

— И что? — не оценил Рябинин.

— А некий гражданин достаёт пару бутылок пива…

— Очень интересно.

— Я подошёл…

— Угоститься?

— Он тоже так глупо подумал, Сергей Георгиевич.

— А зачем подошёл?

— Потому что гражданин с воблой походил на гражданина Усолкина, фотография которого лежит в кармане у моего сердца.

— Леденцов, не тяни.

— Ну, думаю, это есть плод моего воображения.

— А что оказалось?

— Тогда я, чтобы развеять этот плод, деликатно сказал ему: «Здравствуйте, Пётр Петрович!»

— И он послал тебя к Епишке есть коврижки.

— Сергей Георгиевич, он протянул мне руку.

Рябинин хотел спросить, где этот гражданин, протянувший руку, но увидел его в проходе — тот лениво шагал, сопровождаемый инспектором Фоминым. Они поднялись на сцену и, захватив своим движением следователя, прошли в комнату природы. Сев за стол, за чистый бланк протокола, Рябинин вдруг не почувствовал обычного нетерпения, словно перед ним не был человек, подозреваемый в убийстве. И Рябинин даже не захотел углубиться в себя и понять это внезапное равнодушие.

— Назовитесь, пожалуйста.

— Усолкин Пётр Петрович. Ежели сомневаетесь, то дома и паспорт есть. А что?

— Где вы были двадцатого ноября?

Но Усолкин не ответил — он улыбался берестяной роже так же широко, как и она ему. Жёлтые белки его глаз — от курения ли, от плодово-ягодных ли вин — блестели лежалой костью. Рябинин хотел повторить свой вопрос, но Усолкин непредвиденно взорвался:

— Козла ищете?

Сперва Рябинин подумал, что этот Усолкин относится к тем людям с низкой культурой, у которых реакция несоизмерима с поведением окружающих — за намёк они могут оскорбить, за пустяк ударить. Но белки его глаз, походившие на игрушечные бильярдные шарики, и запах кислого спирта объяснили, что Усолкин пьян. Официальный допрос был невозможен.