Отпуск - Родионов Станислав Васильевич - Страница 5

Вот, значит, как. В этом доме сидел человек, который написал записку, сунул в бутылку, запечатал глиной и, видимо, незаметно швырнул меж оконных досок под обрыв. Потом его опустили в этот подпол, где он тоже пытался что-то написать, но, вероятно, не успел. «Ава, доченька…» Скорее всего помешал он, инспектор, когда подошёл ночью к дому. Этот человек, заточённый, стар, у него есть дочь со странным именем Ава, которая живёт, видимо, в посёлке. Этот человек наивен, коли полагается на бутылку…

Да, но при чем тут он, Петельников? Он-то как попал в поле зрения тех, которые заточали или что там делали? Попал просто. Его запомнил тот самый глаз, его запомнила та скула. Может, глаз и был Олегов? Нет, ту скулу Петельников заприметил. Этого Олега к нему подослали, чтобы убрать. И вот он сидит в подполе…

Нелепость. Жуткая нелепость. Ему стало обидно до боли в скулах, и эта обида предательски двигалась к глазам… Что ж — смерть в подвале? Ему приходилось видеть скелеты в заброшенных окопах — там ребята погибали в бою, на людях, точно зная, ради чего им лежать этими скелетами. Впрочем, он схватился с шайкой, и, может быть, смысл в его гибели тоже будет… Да он и не с такими шайками схватывался. И выходил победителем. Нет, были и поражения. Он перебрал их в памяти, свои поражения, — все они случались лишь оттого, что инспектор получал удары сзади, из-за угла, неожиданно… Как теперь. Но таких нелепых поражений он не знал…

Оставалось надеяться на случай: сюда мог забрести дикий турист или могли переночевать бездомные отпускники. Оставалось ждать. Поэтому нужно беречь силы.

Он лёг на мусор и начал слушать землю.

Больше всего он страдал от беляшей, съеденных вечером, — хотелось пить. Если он умрёт, то от жажды. Болела голова и шея. Он не знал, ночь ли ещё, утро, или пошёл второй день — часы его стояли. В темноте и тишине время повисло, как в космосе. И мерить его он мог только степенью жажды.

Видимо, он дремал. Или забывался. Тогда видел майора, который подёргивал седеющие усики и повторял: «Эх, капитан…» За ним, за майором, на маленьком столе стоял пузатый графин с водой. Инспектор пытался его схватить, поднимал руку, но слова начальника «Эх, капитан…» останавливали.

А майор вдруг сказал: «Эх ты, Сивый». Петельников удивился — он был тёмный: белая кожа и чёрные блестящие прямые волосы. Он удивился и открыл глаза, вперившись взглядом в темноту.

— Сивый, рви эту, — глухо сказал наверху вроде бы женский голос.

Петельников вскочил и крикнул не своим, хриплым дискантом:

— Эй, кто там?!

Наверху моментально всё стихло.

— Откройте, откройте!

Быстрый звук каких-то шлёпающих — босых? — шагов пересёк дом с угла на угол. Убежали. Видимо, это были ребята, которых испугал его замогильный крик.

Он схватил рейку и начал стучать — дети любопытны, должны вернуться. Но рейка сразу же обломилась. Тогда он стал хватать обломки и швырять их в крышку подпола. Ноги дрожали, сверху сыпался песок, в ушах стоял гул, не хватало воздуха, а он швырял и швырял…

— Кто стучит? — спросил звонкий голос.

— Ребята, откройте! Скорее откройте!

— Тут бревно..

— Позовите взрослых! Только не убегайте!

— Попробуем рычагом. Сивый, давай-ка, ты гантели жмёшь…

Они завозились, кряхтя и поругиваясь. Видимо, не могли найти подходящего рычага. Потом что-то застучало, потом покатилось, потом упало… И вдруг — тишина.

Петельников напрягся, непроизвольно взметнул руки туда, к полу дома, к своему потолку…

В тишине неуверенно скрипнуло, но не так, как скрипят железные петли дверей и калиток, а глуховато, когда доска трётся о доску. И Петельников увидел над собой прямоугольник света и две головы.

— Ребятки, детки… — пробормотал он, бросился вверх, но не допрыгнул, сорвался и упал на колени.

Ребята опустили широкую доску, по которой он выполз муравьём…

Жаркое солнце через открытую дверь ударило ему в лицо. Он схватился за глаза и притих. Но сквозь руки, сквозь стены дома проходило его тепло, а вместе с ним шло тепло земли, трав и моря. Петельников вдруг ощутил дикую прелесть жизни, прелесть существования своего тела; ощутил через солнце, да, видимо, солнце и было жизнью. Не потому ли все отдыхающие жарятся на нём, словно тоже побывали в подвале?

— Сколько времени? — хрипло спросил он.

— Часа три, — ответил высокий смуглый мальчик.

Он просидел ночь и полдня и теперь по-дурацки улыбался, радуясь белому свету.

— А зачем вы туда залезли? — поинтересовался другой паренёк, Сивый.

— Меня посадили.

— Кто?

— Да шутник один, — счастливо ответил Петельников.

— Это не шутник, — усомнился высокий.

И тут инспектор увидел на полу литровую банку воды — оказывается, пресная вода имеет свой пресный вид.

— Попить хотите? — спросил Сивый.

Инспектор проглотил воду одним большим глотком, отдышался и тихо сказал:

— Спасибо, ребятки. Вы спасли мне жизнь.

Они смотрели насторожённо — из погреба, из-под бревна, вылез грязный, небритый, окровавленный мужик, сообщил какие-то глупости и выпил банку воды.

— Ну, ребятки, поговорил бы с вами, да надо искать того шутника…

— Будете бить? — заинтересовался Сивый.

— Нет, не буду.

— Боитесь?

— Я против самосуда, — вздохнул Петельников. — В милицию его сдам. Братцы, ещё раз спасибо.

Он спустился к морю, почистил одежду и смыл кровь водой, от которой защипало рассечённую кожу. И махнув двум фигуркам на обрыве, пошёл к посёлку…

— Ой, боже! — хозяйка так и села на скамейку перед домом. — А я уж хотела в милицию бежать.

— Приятеля встретил, — пробормотал инспектор, не придумав по дороге никакой приличной версии.

Но хозяйка придумала моментально. Видимо, его вид не вызывал сомнений.

— В вытрезвитель попал?

— Ага, — обрадовался Петельников.

— Похудел-то как… Иди поешь.

Почему-то вытрезвитель вызвал нежность. Она налила тарелку горячего супа и поставила свои, отборные помидоры.

Доев суп, инспектор почувствовал прилив необоримого сна. Хозяйка ещё что-то говорила о плодожорке, которая поселилась на яблоках, но его уже тянула кровать.

Он пошёл в свой домик. На стуле лежала книга и его авторучка. На столе краснел термос с чаем, залитым ещё вчера. Висело полотенце, давно высохшее. Рубашка, выглаженная ещё дома…

Он стянул грязную одежду и упал на кровать. Так сладко ему не спалось даже в детстве. Он перевалил бы на ночь, не звякни хозяйка под окном собачьей миской.

— Чайку попьёшь? — спросила она.

— Ещё во сне мечтал.

Голова не болела. В мышцах появилась спортивная свежесть. Он хотел чайку и зверски хотел есть, словно пахал. Поэтому извлёк из своих запасов банку сгущённого молока и кружок полукопчёной колбасы, а хозяйка поставила громадную миску пузатых помидоров.

— С кем шелопутничал-то?

Этот вопрос ему и требовался.

— Местный. Олегом звать…

— Чего-то не припомню.

— Невысокий, сухощавый, с чёлочкой…

— Может, сын Фёдора? Так он в армии.

Значит, не местный. Тогда его не найти. Но ведь он не один. И есть жертва. «Ава, доченька…»

— Вы давно тут живёте?

— И, милый, лет двадцать пять. И горы знаю, и море.

Моря она не знала. Она даже в нём не купалась, хотя ей было не больше пятидесяти.

— А вы украинка?

— Какая тебе украинка? — удивилась хозяйка. — Новгородская я.

Она попробовала копчёную колбасу, сразу растрогалась и выставила миску больших жёлтых груш. Казалось, уколи грушу иголкой — и она вся вытечет в миску.

— А татары живут?

— Есть три семьи.

— Значит, я слышал татарское имя. На пляже девушку называли Авой.

— Так это не татарское, — обрадовалась хозяйка его ошибке. — Это же Григорий Фомич кликал свою дочку.

— Странное имя, — удивился Петельников.

— Звать-то её Августой. А Фомич зовёт Авой. Как собаку, прости господи. С другой стороны, и Августой звать неудобно. Одно бесиво получается.