Следствие ещё впереди - Родионов Станислав Васильевич - Страница 6

Она сдерживалась, чтобы не заплакать, и это ей давалось нелегко.

— Но я видел лицо, — негромко возразил Рябинин, — обыкновенное, даже симпатичное.

— Не знаю… Но ведь я тоже видела. Вы мне верите?

— Разумеется, — быстро согласился он. — Но, возможно, эти гримасы получились от боли?

— Не знаю. Потом следы пальцев на руках… Мне понятые рассказали.

— А раньше следов не было?

— Откуда же… Вот и всё, что у меня есть.

Рябинин встал и прошёлся по кабинету. Когда есть труп, то любой факт или след, любую царапину можно истолковать криминально. Всё рассказанное имело бы значение, будь Симонян задушена или имей ножевую рану.

— Мне кажется, что у неё перед смертью кто-то был, — неуверенно предположила Покровская.

Если бы посетительница возмущённо кричала, он бы только отмалчивался, потому что родственники часто слепли от горя, а следователь — самая подходящая фигура, с кого можно спросить за смерть близкого человека. Если бы она уверенно настаивала на возбуждении уголовного дела, требуя кого-то к ответу, он бы ей объяснил. Но Покровская пришла с сомнениями. Поэтому Рябинин начал думать и сомневаться вместе с ней.

Принято считать, что неуверенность связана с изъяном в психике, с каким-нибудь комплексом неполноценности. Принято считать, что неуверенность — это плохо. Начинает ли человек новое дело или начинает жизнь, он должен быть уверен в себе. Рябинин не отрицал, что уверенным быть хорошо…

Но он знал и другую причину неуверенности — работу ума, столкновение мыслей и едкость сомнений. Думающий человек, пока он думает, бывает неуверен, но думающий человек всегда думает. Неуверенность — это рабочее состояние мысли, но ведь мысль и должна находиться в рабочем состоянии. Вообще он считал, что неуверенность — это признак ума. Дураки всегда во всём уверены. Глупость самоуверенна. Но истина лежит на дне сомнений и неуверенности.

Расследуя дело, Рябинин сомневался беспредельно. Прокурор частенько смотрел на него с опаской, потому что следователь производил впечатление человека, у которого нет по делу доказательств и у которого сумбур в голове. Но, даже убедившись на сто процентов, Рябинин знал, что могут быть сто первый процент, сто первый вариант и сто первая версия. И он обязан их предусмотреть, нащупать сомнениями в деле и выковырнуть, как изюминку из батона. Покровская пришла с сомнениями, поэтому Рябинин начал думать.

— Она не вставала? — спросил он.

— Врач разрешил, но она лежала, к двери не подходила, на звонки не отвечала.

— Ключей от квартиры сколько?

— Три. Один был у сестры, второй у меня…

— А третий?

— Висел на гвоздике в кухне. Знаете, а теперь его там нет, — вспомнила она.

Рябинин видел, как мысль о криминале зрела у Покровской на глазах. Вот и ключ пропал. Таких деталей можно набрать сотню, и все они будут таинственными, подозрительными и… неважными; все будут висеть в воздухе, потому что им некуда ложиться — нет факта насильственной смерти.

Рябинин сел за стол и позвонил судебно-медицинскому эксперту Тронниковой:

— Клара Борисовна, у меня к вам оригинальный вопрос. Скажите, может лицо человека после смерти выражать ужас? Или это выдумка детективщиков? Лично я ни у одного трупа ужаса не видел.

Тронникова посмеялась.

— Видите ли, Сергей Георгиевич, сначала лицо может сохранять любое выражение. Но труп остывает, и мимика пропадает. Это происходит довольно-таки быстро.

— А Симонян могла умереть от страха? При её сердце…

Клара Борисовна заговорила нравоучительно, как говорят обычно врачи и педагоги:

— Вскрытие установило органическое поражение сердечных сосудов. Но поводом для приступа могли быть и сильное волнение, и испуг, и страх, и что хотите. Раньше у нас существовало такое понятие — эмоциональный инфаркт.

— Спасибо, Клара Борисовна.

Рябинин положил трубку и поднял взгляд на Покровскую. Или в его лице она заметила, или в голосе что-то появилось, но вопросы следователя зазвучали иначе и она по-другому стала отвечать — суше и сосредоточеннее.

— Не увидели в квартире чего-нибудь… необычного?

— Да нет, всё в порядке. Я везде проверила. Вот только это.

Она щёлкнула сумкой и протянула клочок бумаги, угол листка из блокнота. Рябинин прочёл: «Целую милую родинку…»

— Ну и что? — спросил он.

— Это её почерк. А кому написана — не знаю.

Может быть, этот клочок имел значение, но Рябинин ничего не знал об умершей. Да он ещё и не знал, начал следствие или нет.

Записка была старая, не вчера написанная. Почерк красивый, аккуратный, даже слегка витиеватый. Устоявшийся ровный характер, чистюля, эстетка, любит порядок, имеет много свободного времени — заключил Рябинин, но не для дела, а так, для себя. В нём, как и во многих мужчинах, сидел вечный мальчишка. Если Рябинин-взрослый вёл следствие, то Рябинин-мальчишка где-то был рядом, корчил из себя великого криминалиста и рожи мог корчить. Мужчина-следователь был стянут логикой, фактами и мыслью; мальчишка-озорник был вольной птицей — он фантазировал, громоздил невероятные версии, имел под рукой наручники, кольт и цианистый калий.

— Расскажите о сестре поподробнее.

— Сразу трудно. Она была человеком без недостатков…

Рябинин поморщился, но не лицом, а, как ему показалось, где-то внутри.

— Я не так сказала. Точнее, её все любили.

«Чёртова баба», — подумал Рябинин о Покровской и зло о себе — до сих пор не научился скрывать свои мысли. Не лицо, а телевизор.

— Она не была ни борцом, ни сильным человеком. Вера… женщина, да, именно женщина. Мягкая, добрая, даже податливая. Вы, наверное, это считаете недостатком…

«Чёртова баба», — окончательно решил Рябинин и положил перед собой чистый лист бумаги. В конце концов, следователь он, и угадывать мысли его прерогатива.

— Врагов у неё не было, — продолжала Покровская. — Правда, и друзей особых не имелось. У них, Вера говорила, дружный коллектив на работе. С мужем она разошлась лет десять назад, я его и не знала. Неудачный брак. Я тогда жила в другом городе.

— Был у неё… друг? — спросил Рябинин, еле удержавшись от прилипчивого «сожителя».

— Тут она скрытничала, но думаю, что был.

— Почему так думаете?

— По деталям. Куда-то уходила по вечерам, звонила… Была весёлой… Вот и записка.

— А вообще вы знали её знакомых мужчин?

— Одного знала. Вера с ним года два дружила, но это давно.

— А второго не знаете?

— Не знаю.

— Значит, того она от вас не скрывала, а этого скрыла, — заключил Рябинин.

В ровном взгляде Покровской мелькнул лёгкий интерес: видимо, она такого вывода не сделала.

— Накануне были у сестры?

— Просидела весь день и весь вечер, допоздна. К ней никто не приходил.

Рябинин всё записал, хотя и писать-то было нечего. Он ещё не представлял, в какой форме займётся этим случаем и разрешат ли ему заняться.

— Ничего не обещаю, — сказал он, — но попробую возбудить дело. Любопытные детали здесь есть.

Покровская встала, попрощалась и пошла к двери.

— Ах да. — Она остановилась у сейфа, покопалась в сумочке, вернулась к столу и положила перед ним ручку-Буратино, ту самую. — Вы забыли в квартире свою оригинальную вещицу.

— Да?! — с интересом спросил Рябинин. — А это не её?

— Нет, такой я никогда не видела.

Работники «Скорой помощи» вряд ли могли оставить — они вроде бы ничего не пишут. А больше на месте происшествия никого не было.

Рябинин составил протокол о том, что гражданка Покровская передала в прокуратуру для приобщения к материалам проверки авторучку в виде фигурки вытянутого мальчика с длинным носом, представляющей Буратино, а также клочок бумаги, представляющий часть листа с неровными краями, на котором имеется рукописный текст «Целую милую родинку», выполненный синими чернилами. Дал ей подписать и поморщился — странное дело: он читает книги, говорит с людьми, пишет письма, даже стихи студентом сочинял… И всё нормальным языком, русским. Но стоило вытащить официальный бланк, стоило взяться за протокол, как сразу выползали какие-то паукообразно-замшелые «исходя из вышеизложенного», «нижепоименованные», «по встретившейся необходимости» и «будучи в нетрезвом состоянии». Или вот «клочок бумаги, представляющий часть листа…»