Избранное - Родионов Станислав Васильевич - Страница 11

— Валентина Матвеевна, прибыл я скорее не к вам, а к Эдиковой родительнице.

— Я его мать, — удивилась она тихо.

— Тогда извините за слепоту.

Позабыл я, что большие ученые держат себя просто, будто и не они. Вокруг нашего дома одна старушка бегала в белых порточках и маечке. Ноги синие, сама красная, дышит пыхтяще — трусца, короче. Ну и считаем все, что баба с дымом в голове. А на поверку оказалась она мировым ученым и лауреатом. И то: большому ученому пыжиться резону нет — его и так видать.

— Валентина Матвеевна, между прочим, элементарными частицами интересуюсь…

— Да? — вроде бы не поверила она.

— Хоть и махонькие, а мир на себе держат.

Ее простое лицо выразило нескрываемое удивление: мол, мужичок, а туда же.

— Валентина Матвеевна, вы, случаем, новую частицу не открыли? Их, говорят, навалом.

— Николай Фадеевич, я вас не понимаю…

— Спрашиваю насчет новых частиц, поскольку вы ученый по физике.

— Николай Фадеевич, господь с вами, — улыбнулась она, но уже тревожно.

— А кто же вы по специальности?

— Была швеей, а теперь на инвалидности.

— Вы уж извините меня, Валентина Матвеевна, за мои вопросы… А муж?

— Он умер, когда Эдику десять лет исполнилось.

— Дипломатом был?

— Что вы… Водителем такси. За рулем и умер, — вздохнула она.

Вчера в нашей столовой пельменей наделали со сметаной. Ребята, говорю, берите ложки, а не вилки. Не послушались. Растопшая сметана вся осталась в тарелках, а я свою ложечкой выхлебал. Вот что значит жизненный опыт. Так на хрена он мне нужен, этот жизненный опыт, коли его только на пельмени и хватает! Под заграничной сигаретой парня не разглядел. Лужа реки мельче, дурак бревна крепче. Умная старость… Видать, не так старость умна, как молодость глупа. Старость умна лишь на фоне молодости.

— Валентина Матвеевна, а насчет личного автомобиля Эдик мечтает?

— Впервые слышу. Какой автомобиль… Еще ведь сестра пятнадцати лет и бабушка. А пенсии скромненькие.

— С Эдиком выходит четверо?

— А зарплата, считай, одна, — улыбнулась женщина виновато, будто я пришел с упреком.

Не могу чай пить — варенье к горлу липнет. Подмывает меня вскочить, и бросить, и бежать, и делать. А что? Помощь Эдику предложить? Не возьмет, я его знаю. Бригадное собрание тайно собрать? Народу много, прознает да и обидится. В местком пойти? Дадут сотню-другую… Не выход.

Встал я тяжело, сразу почувствовав отработанную смену.

— Валентина Матвеевна, у меня к вам нижайшая просьба. Не говорите парню, что я побывал…

Сколько живу, столько и дивлюсь человеческим качествам разным. Подлец, дурак, хамло, выжига… Не спешите. Махонькая точечка может все перевернуть наоборот.

Наплел Эдик бригаде про родителей и автомобиль. Ложь, как говорится, в чистом виде. Да вот узнал я, что он четверых содержит, и стала эта ложь совестью. Стыдно ему про свою нужду сказать — вот и ложь. От совести она.

8

Из Эдиковой квартиры бежал я домой как нахлестанный. Будто звали меня криком-покриком. В переднюю ввалился шумно, с Марией не поговорил, есть пока не стал, умылся наспех… И в сыновью комнату.

Генка давно сделал вид, что ничего не произошло. Будто не было разговора про деньги. А про мать Весты мы умолчали. Пробегала тут овца, да из чужого сельца.

— Здорово, сынок!

— Здравствуй, отец…

Он в «комбайне» ковырялся. Этот «комбайн» сущая прорва. Как его Генка приобрел, так и возится с ним по сей день — хочет его поднять до высшего класса. Хотя машина ловит станции, вертит пластинки и записывает голоса, но, видать, Генка желает, чтобы «комбайн» ему еще кофе выдавал.

— Как физическое самочувствие?

— Нормально, отец.

— Как работа?

— Нормально.

— Как женитьбины дела?

— Нормально.

Это «нормально» я терпеть не перевариваю. Или еще «нормалек». Вроде как барана спросил и он в ответ пробекал. Может, в другое время я бы тоже чего бекнул, но теперь меня жгло другое.

— Как порешили с квартирой?

— Комнату снимем.

— А как Лидия Аркадьевна на это отозвалась?

— Неважно отозвалась.

— Ген, того…

Я закашлялся и зафыркал, как непрогретый двигатель. Это меня совесть корежила. Да с чего же? Прав ведь я, а не дед Илья. Неужели совесть с правотой не с одного корня растут? Неужели совесть с правдой не в согласии? Неужели совесть посильнее? Ох, Эдик, Эдик…

— Гена, я тут одну решалочку заново решил.

— Что, отец?

— Сколько денег-то нужно, говори…

Сын глянул на меня странно, сперва для меня непонятно. Да я сразу раскумекал этот взор — ждал он как бы тигра. Ну, не тигра — какой уж я тигр, — но поджарого вепря. А вползла медуза осклизлая.

— Спасибо, отец, не нужно.

И вперил взгляд в злополучный «комбайн», будто ничего и не случилось, будто и не приметил моего упадшего вида, будто и не перешагнул я через себя…

— Занял?

— Нет, не занимал.

— Чего у меня не берешь?

— Не надо, отец.

— Ты ведь просил.

— А теперь передумал.

— Обиделся все-таки…

Генка еще раз глянул на меня пронзительно, но теперь уж не как на медузу склизкую, теперь как на поджарого вепря, в которого не худо бы пальнуть из ружьишка. Короче, глянул свысока, шельмец. Это с чего бы? Злость меня обуяла, но, правда, на один недолгий момент.

Как я втолковывал сыновьям всю жизнь? Что легко добыто, то сразу забыто. Дитя, которое у родителей только берет, не спрашивая и не вникая, что и откуда, потом будет с тем же азартом брать у государства, поскольку уже привыкло. Вот и втолковал — смотрит на меня сын гордо, будто я милостыню предложил.

Но Генка бросил свой агрегат, подошел и поклал ладони на мои плечи. Усы, само собой, подрагивают, как у котенка. А глаза не то чтобы мокрые, но отсырели. Я, как известно, не девица, а мужик. Но, язви меня под сваю, тоже отсырел, и приятно ведь, когда сыновьи лапы свободно охватывают твои плечи.

— Ты прав, отец.

— Что я прав?

— Жизнь начинать надо с нуля.

— Хрен его знает, прав ли…

— Возьму только то, что сам купил.

— В комнате-то оставайся…

— Нет, отец.

— Ну а будет трудновато — скажешь?

— Скажу.

— Ведь не скажешь, усатая морда?

— Не скажу, отец.

Видать, я от радости крякнул. Малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки. А почему не так: малые детки — малые победки, большие детки — большие победки. Мужика я вырастил, мужчину то есть.

А как воспитывал? Самоучкой. Книг-то нужных прочесть не довелось. Во главу угла положил вот что: дети за родителей не в ответе, но родители за детей всегда в ответе. А коли так, то лепи, и прежде всего душу. Думаю, что меж природой и родителями обязанности разложены примерно равно: природа дала ребенку тело, а родители должны вложить душу.

Но Эдик у меня из головы нейдет. Как выпадет Генке тоже колотиться по жизненным кочкам… Ведь помощи, шельмец, не попросит.

— Ген, а может, хоть с комнатой?

— Как братья в свое время, так и я, — перебил он, возвращаясь к своей штуковине.

Я подсел к нему — разговоров у меня накопилось. Главное, охота его предупредить в одном моменте, но так, чтобы не настроить в ненужном направлении.

— Один мужик в очках мне чудную байку рассказал.

Генка заулыбался, как автомобиль после мойки, — баек моих он наслушался.

…Якобы в каждом загсе заведены новые свадебные обряды, да все разные. Для проверки способностей к семейной жизни. Надо пройти четыре ступени. Первая: коли невеста сумела зажечь газовую плиту, а жених включить телевизор, то ничего, совместно выживут. Вторая ступень посложней: невеста должна сварить пельмени из пачки, а жених вбить гвоздь. Третья ступень и того лучше: невеста печет пироги, жених ремонтирует кран. А четвертая не всем под силу, зато семейное счастье обеспечено: невеста должна раздобыть джинсовые портки, а жених дубленку. В сельской местности обычаи другие. Там жених обязан заколоть поросенка, а невеста сварить бадью кваса. Но в одном районе и того пуще… На молодую пару налетели две женщины: одна в черном, другая в белом. И давай молодых дразнить да ссорить. Сперва все думали, что эти бабы представляют собой жизнь и смерть. А это теща и свекровь. Ну?